Верста 1. Распутье
Рука была человеческая, но когти на ней – волчьи.
Мальчик недоумённо поднял глаза. Всё верно, тётя самая обыкновенная: худая, сердитая и намного менее красивая, чем мама. Но с когтями.
Ладонь нетерпеливо сжималась и разжималась, когти оставляли царапины на тонкой, удивительно бледной для конца лета коже. Маленькие порезы медленно аллели и так же неспешно бледнели, зарастая прежде, чем начинали кровоточить.
Взрослые этого не замечали.
Мама смиренно ждала очереди, прижимая сына к крутому бедру и сердечно улыбаясь коренастому харчевнику. Куда ей рассматривать странную, лохматую, сверкающую глазами женщину?
Владелец заведения тоже не обращал внимания ни на когти, ни на недовольство посетительницы. Он битый час объяснял, почему от его хмельного наутро не болит голова, и разливать пиво не спешил:
– Это вот из самой Морусии привезли, - увлечённо рассказывал рыжий хитроглазый мужичок. - Оно погорчее будет, чем предыдущее. А вон то, тёмное, мы сами ставили. Хорошее пиво, жаль не дозрело пока...
- Давай хорошее, - согласилась обладательница странной руки.
- Дык это не всё! Ещё новьё привезли вчерась. Даже бочонок не раскупорили. Вы б хоть пригубили!
- Благодарствую, уже напробовалась. Налей мне… хоть какого-нибудь. Только поскорее.
- Э, нет! - возмутился собеседник, прищурившись. - Так пиво не выбирают. Ты мне скажи, красавица, тебе послаще али покислее? Горькое-негорькое?
«Красавица» пнула стол и стала ещё неприятнее:
- Да плевала я в твоё пиво! Налей хоть чего и дело с концом! Всё одно бурда дешёвая!
- Это-то моё пиво — бурда? Это у меня-то дешёвая?! - Лицо у мужика стало, что у дитёнка обиженного, глаза округлились, выпучились. - Да ко мне с соседних деревень ходят! За десять... нет, за двадцать вёрст! Лучшее пиво на весь Озёрный край! Бочками, слышь, бочками закупают, рецепты выпрашивают!
Младен крепче ухватился за материнский подол (чтоб не так страшно), изо всех сил зажмурился и отвернулся от спорящих. Но получилось ещё хуже. Мирная беседа становилась громче и напряжённее, и даже всегда спокойная неторопливая мама переминалась с ноги на ногу. Мальчику хотелось уйти, но родительница решила, что он проголодался, а поесть надо именно здесь и именно сейчас, «пока Светолик торгует», и деваться было некуда.
- Фроська, ты чего буянишь?
Подошедший был высок и так же худ, как тётя с когтями. Но казался куда добрее и приятнее. Он, к радости Младена, влез в самую серёдку очереди и по-свойски обнял женщину за плечи:
- Далось тебе это пиво! Я бы лучше кваса выпил. Друже, плесни в кувшин сухарного с мёдом. Только пены поменьше, а то знаю я вас! – Кивнул он рыжему знатоку хмеля.
Светолик, довольный, расплылся в улыбке:
- Обижаешь!
Подошедший мужчина, приметив полный любопытства взгляд, повернулся к Младену, сдул со лба прядь серых, как у старика, волос, и подмигнул. Мальчик тут же сделал вид, что не смотрит, но исподтишка наблюдал, как гость придирчиво заглядывает в кувшин, морщится, будто недовольный зверёк, и требует долить до краёв; как харчевник возмущённо сопит, но всё-таки лезет к бочонку второй раз; и как неприятная тётя с когтями перестаёт злиться и становится чуть менее неприятной оттого, что её обняли.
***
Серому в Озёрном краю нравилось. Солнце не пекло, дожди быстро проходили, хоть и начинались куда быстрее, людей мало, а места – вдосталь. Ягоды да грибы, манящие упругими бочками из-под всякого куста, кормили даже самых невдалых хозяев. А в бескрайних лесах, засеянных мелкими и ровными, словно чаши, озерцами, обреталось видимо-невидимо дичи. Чем не раздолье? Бегай себе, лови зайцев, живи в удовольствие. Но Фроську тянуло к людям. А куда молодому оборотню в деревню? Только детей пугать. Как вон того, что всё косится из-за мамкиной юбки.
- А под берёзками было б краше… - протянул оборотень.
Фроська кинула на мужа недовольный взгляд:
- Тебе б всё к лесам. Чего ты там не видел?
- Много чего. Людей, например, не видел, которых ты пугаешь.
- Это потому что я их съесть раньше успеваю.
Серый прищурился, словно вправду прикидывал, успевает ли. Решил, что нет:
- Лопнула бы.
- Зато была бы сытая и довольная.
Ей всё время хотелось есть. Нет, они не голодали. Серый легко зарабатывал монетку-другую в каждой прохожей деревне. А в каком селении нет бабы, что устала упрашивать мужа подпереть забор и готова заплатить первому встречному, лишь бы дворовые псы не шныряли туда-сюда? Тем паче, если встречный весело сказывает о путешествиях. Такому не только денег, ему и сыру али пирогов с пылу с жару с собой положить не жалко. Ежели, конечно, его суровая супруга не стоит над душой и не зыркает так, что слово сказать боязно.
А ещё они охотились. Фроську не пришлось учить: только что обратившаяся, полная сил, она легко обгоняла мужа, ломая жирные кроличьи хребты со сноровкой бывалого вожака. Он вскоре перестал бегать рядом, коль больше мешал погоне. Да и советов волчица всё равно не слушала.
Но ей постоянно хотелось есть.
***
Пусто.
И холодно.
И голодная темнота воет в животе…
Я заполняю её - жру чужую, тёплую плоть.
Но голод всё равно не уходит.
Озёрный край был самым отвратительным местом на свете.
Мелкие и чуть более крупные, но такие же грязные деревеньки, с избытком рассыпанные богами между водоёмами, воняли рыбой и дождём. Морось не прекращалась, то усиливаясь, то чуть затихая, но продолжая бесцельно заглядывать под капюшоны плащей. Наглые облезлые коты лезли под ноги, испуганно вздывбливая шерсть и шныряя под забор, когда я ощеривалась. Знают, поганцы, что здесь от голода не подохнут, будь они хоть сто раз бездомными и простуженными: всё какая мелкая рыбёшка да перепадёт от возвращающихся к семьям рыбаков.
До чего же мерзкое лето!
Но хотелось к людям.
В волчьей шкуре хорошо. Заяц – быстрый-быстрый – сидит до последнего, не шелохнётся, ну точно кучка прелых листьев. И я крадусь. Медленно. Едва дыша. Чуя манящий запах…нет, уже вкус. Кровь. Кишки. И молоко. А потом срываюсь и бегу. И лес бежит навстречу. А пушистые лапы мелькают всё ближе. Ускользнуть от меня? От меня?! Я делаю лишь один укус. Меткий, уверенный. И шея…нет, позвоночник хрустит. И голова…морда безвольно откидывается.
И руки уже не могут удержать арбалет, безвольно, кукольно замирают…
А я прыгаю ко второму…
Воспоминания тоже не уходили. Как и голод.
Мне нужно к людям. Они должны быть рядом: тёплые, настоящие. Живые.
Чтобы не видеть мёртвого лица человека, которого я знала другом.
А Серый хотел в лес. Хотел носиться наперегонки, вместе охотиться, ступать мягкими лапами по волчьим тропам.
Но он не убивал друга. И не боялся пустоты, что требовала её заполнить, расползалась холодом по жилам, и выла в бессильной ярости.
Серый обнял меня, и ярость ушла.
- Девица, а пойдём ночью во лесок? – игриво предложил он.
- И что ж это, добрый молодец, мы там станем делать? – Я положила ладонь мужу на колено.
- Как что, - моргнул он, - крола загоним. А ты о чём подумала?
Ох уж эти мужчины! Что дети малые: дай только дурака повалять.
- А может, в деревне останемся? Сегодня, сказывают, праздник навроде наших спожинок[1], лето провожают. Народ станет плясать да петь.
Серый нахмурился. Он боялся. Да кабы за меня! За людей боялся, за рыбаков этих, сыростью провонявших. Ну как не сдержусь, кинусь, обращусь да… шею кому переломаю?
А вдруг?
Но в лесу – тьма. Заглатывающая, холодная и пустая. И я не хочу с ней встречаться вновь.
- Ну, праздник так праздник. - Муж подлил кваса. - Но тогда уж не обессудь: коль сама на танцы подрядилась, плясать станем до упаду.
Я кивнула. Всё лучше, чем волчица.
- А вы меня не будете есть?
Устроиться за самым неудобным, тёмным, но зато дальним и неприметным столом оказалось недостаточно. Маленький любопытный щенок всё-таки набрался смелости подойти.
Я повернулась к мальчишке, но тот испуганно отпрянул, таращась, словно укусить могу. Хотя я могу, это да.
Серый накрыл мою ладонь своей и наклонился к гостю:
- А зачем нам тебя есть, малец? Разве ты такой вкусный?
Младен поскорее замотал головой: он как-то пробовал съесть отвалившуюся от ранки кровяную корочку и точно знал, что невкусный. Но вдруг взрослые иного мнения?
- Тогда не будем.
- Честно-честно?
- Честно-честно, - влезла я в разговор.
Мальчишка посмотрел на меня оценивающе и сдвинулся на шаг ближе к Серому. Ну и ладно. Вот и не обидно! Он, между прочим, точно кусается - жена-оборотень тому доказательство. Вслух я этого говорить, конечно, не стала.
- Тогда можно я спрошу?
Голос сорвался на писк, и малыш смущённо ойкнул. Верно, всю храбрость потратил на то, чтобы отцепиться от мамкиной юбки и подойти к незнакомцам. Незнакомцы дозволили:
- Спрашивай.
- А тётя волкодлак, да?
Тётя поперхнулась квасом и чуть не разбила кувшин. Мальчик прыгнул к Серому на колени и, мелко подрагивая, обхватил за шею. Мужчина аккуратно расцепил сжавшиеся ручонки и посмотрел ему в глаза:
- Тётя не волкодлак. Честное слово! И она не будет никого есть. Веришь мне?
Малыш отрицательно мотнул головой, потом покосился на меня и усиленно закивал:
- А маму тоже есть не будет?
Я выцепила взглядом упитанную, пышущую здоровьем женщину, что заболталась с харчевником. Женщина радостно смеялась и всё невзначай наклонялась вперёд, демонстрируя содержимое чуть ослабленного ворота рубахи.
Вон у неё какое богатство — на четверых хватит! А я мужа разве что узорной вышивкой порадовать могу…
- А она тоже невкусная? – хмуро поинтересовалась я, так и эдак прижимая локти к туловищу, пытаясь создать видимость соблазнительных холмиков под грубой тканью.
- Фрось, ты чего скукожилась? Может, кваску?
Заинтриговать формами Серого не удалось, а вот заставить усомниться в нормальности жены - вполне.
- Невкусная... То есть, не знаю, - пискнул малыш. – Я не пробовал…
- Проверять не стану. - Я шумно брякнула кружку на стол, так что вздрогнул не только доставучий щенок, но и его дородная мамка, хитроглазый харчевник, поддатые мужички, спорящие о том, как надо правильно колотить жену (ссадины, напоминающие формой скалку, пунцовели на физиономиях обоих) и бледная молчаливая девка у дверей.
- Ну и зачем ребёнка пугать? - с упрёком протянул Серый, взглядом провожая улепётывающего мальчишку.
- Ничего, не помрёт.
- Ага, только заикаться начнёт.
Я равнодушно пожала плечами.
***
Иван и Ивар припозднились. Они не то чтобы были пьяны, нет. Но уже казались чуть более смелыми, чем необходимо, и чуть менее сообразительными, чем стоило бы.
Приключений всё не было.
А ведь так хотелось!
Возлюбленная Иванова супруга (благослови Макошь её труды!) намедни запекла целого молочного порося летнего помёта. Большой как-никак праздник! Надо же родню собрать да попотчевать. Бабы, что с них взять?
Угощение удалось на славу: золотистая тушка, ароматное, мягонькое мяско... Да вот незадача: глядь, а порося-то понадкусывали! Кто бы?
Иван, знамо дело, отпирался. Шутка ли? Прибьёт ведь сварливая баба, коль поймает на горяченьком! Мужик и так и эдак: мол, кот мог вбежать или за псиной недоглядели (старая уставшая сука лишь укоризненно взирала на хозяина). Жена не верила, но и доказать ничего не могла. И всё бы ничего, да сдал обоих Ивар. Брат сунул морду в неплотно затворённые ставни и поманил собутыльника обглоданной поросячьей ногой, не заметив хозяйку.
Схлополали и муж и деверь[2]. Ровненькие одинаковые (залюбуешься!) синяки вдоль физиономий шрамами темнели в сумерках.
- Всё зло от баб, - заявил Иван.
Ивару для поддержания беседы полагалось бы спорить, но ссадины болели, а самолюбие страдало. Ивар согласился:
- Большое ли, маленькое — всё от них!
- А я тебе о чём толкую? Житья не дают! Так бы в воду и... ух!
Иван неопределённо махнул в сторону маленького озерца, что они с братом огибали по пути из харчевни. То ли сам бы утопился, то ли жену порешить хотел — не понять.
- Вот ты вернёшься, ты-то ей покажешь, кто в доме хозяин!
- Я-то ей покажу! - подтвердил Иван, но, взглянув на желтеющие бледным светом в какой-то версте окошки, пригорюнился.
- От же дура-баба!
- Как есть!
- Я тебе как на духу скажу: нет мне с ней житья!
- А кому ж оно будет?
- Ни выпить — это раз, - Иван загибал пальцы, путаясь, считая один за два или вовсе пропуская, - ни поспать в обед — это два...
- Кто ж хорошему человеку поспать не даёт?
- Крышей этой в сарае...
- Что течёт?
- Ну да, ею, родимой. Так всю голову ж мне забила той крышей! Это три. Да и разве жена у меня красавица?
Ивар пошевелил ладонью в воздухе. Он-то считал, что, вообще-то, да, хороша у Ивана жена — статная, высокая, большерукая. Но его раньше никто не спрашивал.
- Вот и я о том! Не красавица! Так и пущай рта не разевает, что я, бывает, на молодую девку засмотрюсь. Всяка баба должна своё место знать!
Ивар возражать не думал. Себе дороже. Но тут бы и не успел.
Это был даже не смех. Лёгкое дуновение ветра, что долетает с озёрной глади в поздний час. Яркое воспоминание. Трепет последней тёплой летней ночи.
Дева танцевала. У воды? В воде? Прекрасная, юная, она словно вовсе не касалась ногами земли. Манила, тянула и смеялась, смеялась...
Как давно Иван не слышал такого счастливого беззаботного смеха! Как мечтал сам так же хохотать!
А дева кружилась.
Мужик глаз не мог отвести и шёл, спотыкаясь, заплетаясь ногами, разрывая объятия разросшихся трав, что из последних сил держали, чаяли уберечь.
Дева звала. И Иван слушался.
Болотистый берег хватал, всхлипывал под сапогами, оплакивая мутной жижей глубокие следы.
- Стой! Куда?
Да разве обернёшься на брата, когда прекрасное существо глядит нежно прямо на тебя, смеётся, зовёт!
Ивар хотел кинуться, поймать заворожённого за рукав... Да надо ли? Жене от него одно расстройство, мать так вообще перед смертью грозила отречься от запойного пьяницы, всё стерегла Ивара, наказывала не смотреть на старшего, а своей жизнью жить. А своей-то как не было, так и нет. Пили, оболтусы, оба. Но у Ивана хоть жена любящая. А ну как теперь не у него она будет? Ну как красавицу-вдову полюбит, под крыло возьмёт не старший, а младший?
Вот же плясунья-чаровница! Ивар и не заметил, как сам подошёл близёхонько к озерцу. А дева как была в косой сажени, так и есть. Ручки ломкие тянет, обнять, защитить так и просит и смеётся, смеётся, чертовка!
Да одна ли? Уже не две ли простоволосых, лёгоньких, словно прозрачных, красавицы манят, заманивают непутёвых мужиков? Три? Дюжина?
Да и далеко ли, али уже за спинами и хороводы вокруг водят?
Вода дошла до груди.
А девы смеются.
Пятно луны становится бледнее, тонет.
А девы пляшут.
Свет меркнет.
А девам весело: живое ли, мёртвое... Всё едино — добыча.
Вода сомкнулась над головами, заперла живое на ключ — не выпустит.
А девы всё поют. Для кого бы?
***
Люди! Живые, настоящие, тёплые!
Праздник удался на славу.
Ряженые, разукрашенные, раскрасневшиеся… Одни пели, иные подхватывали давно заученные наизусть мелодии; одни сказывали сказки, другие, затаив дыхание, слушали, хоть и знал всякий, что молодец чудовище победит, солнце спасёт да вернёт на небо, а девица-красавица станет ему верной женой. Иные не слушали и не пели, а знай наворачивали угощение, щедро разложенное у костра. Кто посметливее, у того с утра маковой росинки во рту не было — место, стало быть, берёг. Кто не пузо набить, а повеселиться пришёл, тоже обиженным не остался.
Лето в Озёрном краю провожали шумно: знай, зима, не боимся твоих колючих объятий! Ясно солнышко вернётся на землю, не попустит, чтобы холода лютые людей добрых сгубили!
Праздник завели на окраине деревни — аккурат между харчевней и озерцом. Справили доброе кострище, чтобы уголья по двору не разбросать ненароком, принесли требу богам, как полагается. Дома бы сейчас последний сноп вязали, Велеса благодарили. А тут — север. Сплошь камни да леса с озёрами. Рожью поле не засеешь. Да и огородов особо не держали, коль земля родить не желала. Знай рыбу ловили круглый год, да дичь-шкуры заготавливали, чтобы по осени везти торговать, менять на муку да крупу.
Я держалась в круге света разошедшегося огня, опираясь плечом об одинокую сильную берёзу. Рядом беспомощно белел ствол второй: корни вывернула, ветви раскинула. Не хватило места обоим деревьям — шибко разрослись. Вот и сгинуло одно, дало родичу больше места. Костёр тянул пальцы к небу, облизывая жаром тела веселящихся, точно мать лоб дитяти от всяких хворей, ночниц да крикс[3].
Серый обнял меня сзади и опустил щетинистый подбородок на плечо. И откуда появился?
- Что грустишь, душа моя?
Я с наслаждением втянула ноздрями воздух. Потный. И еловыми лапами пахнет.
- Да вот, думаю, не увела ли тебя какая ушлая баба, - вздохнула я.
- Ты что такое говоришь, женщина? Неужто думаешь, что с такой супругой, как у меня, ещё на кого-то силы найдутся?
Нет бы сказать, что любит меня безмерно. Оболтус.
- Ну, и ещё люблю я тебя безмерно, - добавил муж и увлёк меня в пляс.
Страх, голод, одиночество... Было ли въяве? Возлюбленный прижимал меня к себе, а я знай вдыхала родной запах. Как не умела танцевать, так и не умею. Да разве это важно? Запах обволакивал, обнимал, грел и завораживал. Я бессовестно оттаптывала мужу ноги, а он делал вид, что не замечает, и кружил меня дальше. И я кружилась, отдавая всю себя без остатка, надеясь, что танец никогда не закончится, что костёр не потухнет, а этот запах, любимый, обволакивающий, проникающий, всегда будет рядом.
Танец закончился.
Я беспомощно прижалась к мужчине, силясь ухватить ускользающий миг счастья, уткнулась в нестираную, небелёную рубаху, пряча заблестевшие глаза.
- Давай сегодня останемся ночевать в деревне?
Серый кивнул.
- И завтра тоже. Мне плохо в лесу.
Снова промолчал. Спорить, припоминая, что лес я всегда любила, не стал.
- Сейчас договоримся, - пообещал он и ушёл.
Ушёл, мерзавец! Нет, это, конечно, замечательно, что супруг такой расторопный и ради любимой жены готов искать ночлег в сутолоке праздника среди мало что соображающих, опьянённых весельем людей. Но я не думала, что он сделает это прямо сейчас! Беспомощно озираясь, я не решалась ни продолжить танец в одиночку, ни отступить в тень. Молодёжь стирала башмаки под звон струн, уже не казавшийся таким мелодичным; старики баяли сказки, детишки, разинув рты, слушали; отбившийся от толпы любопытный мальчишка выбежал из круга света и стремглав нёсся в сторону озера. Озерцо-то немелкое, хоть и малюсенькое. А при нём — болотце. Ну как утопнет? Мать не доглядела, а я потом страдай?
Тяжело вздохнув, я направилась за щенком. Ну конечно! Мальчишка оказался тем самым, что донимал нас с Серым днём. Уж не дать ли нахальному хлебнуть воды? Вон, аж вприпрыжку к ней бежит, на костёр и не обернётся!
Да только не озёрная гладь манила Младена. У самой кромки стояла бледная, простоволосая, словно изломанная девка и жалостливо тянула руки. Уж не та ли, что в харчевне дрожала, глаза боялась от пола поднять? А мальчишка бежал что есть мочи к ней.
- Эй!
Неслух и не думал останавливаться.
- Куда?
Только быстрей помчался.
- Стой, паршивец!
Паршивец стал как вкопанный в нескольких шагах от русалки. А та словно и не его ждала, посмотрела прямо на меня, оскалила маленькие остренькие зубки и нараспев произнесла:
- Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена...
Что?
Русалки являлись одна за одной, тянули бледные пальцы, указывали за спину мальчишке — на меня — и всё повторяли страшные слова.
Темнота расползалась от озера, норовя ухватить, утащить к себе невинное дитя, что уже не под защитой благодатного огня, а русалки знай твердили своё. Ребёнок уже не бежал и не шёл, лишь стоял на месте, мелко подрагивая, вот-вот зарыдает. А чавкающая темнота подползала к его ногам.
Я осторожно, неспешно двинулась вперёд.
Русалки одновременно сделали шаг к Младену.
Я переместилась в сторону.
Поганые девки повернулись ко мне.
Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.
Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.
Маренушкой примечена...
Я последний раз ощутила плечами тёплый свет костра, тяжело вздохнула и кинулась в темноту.
- Пошли прочь!
Рык получился хорошим. Пугающим. Настоящим. Появившиеся клыки в кровь рвали ещё человеческие губы.
Русалки медленно уходили под воду. Они всё так же указывали на меня, но уже ничего не говорили.
Младен, забыв, что собирался плакать, смущённо прикрывал мокрое пятно на штанах.
- Забирайте вашего отпрыска, - я из рук в руки передала мальчишку матери.
Та, кажется, и не заметила пропажи сына — ворковала с харчевником, да покусывала пухлые губёшки. Ну отбежал мальчишка на полверсты от праздника, эка невидаль!
- Чтоб не шлялся, - коротко объяснила она подзатыльник сыну и вернулась к прерванной беседе.
Серый, встретивший нас почти у самого костра (явился, защитничек!), протянул мне кружку с брагой — равноценная замена потной детской ладошке.
Мы уже отвернулись, но мальчишка снова кинулся ко мне, обхватил за колени (как дотягивался) и горячо зашептал:
- Я никому-никому не скажу, что ты волкодлак! А потом вырасту и на тебе женюсь!
Серый поперхнулся выпивкой. Не то взревновал, не то выразил соболезнования.
- Ты лучше за каждой тощей девкой не бегай, - ухмыльнулась я, - не ровен час, притопит.
- Не буду! – Младен замотал головой. - Просто она так весело смеялась, я подумал, поиграть хочет...
И вот тут я обмерла. Потому что русалка не смеялась. Она горько плакала.
Верста 2. Привал
Ветер ткнулся холодным носом в шею. Месяц выглянул из-за тучек на часть[4] и тут же снова укутался темнотой — засмущался. Мы крались вдоль плетня, опасаясь потревожить ленивых, но чутких псов. Серый приложил палец к губам и потянул воротца на себя.
Дверца протяжно скрипнула. Куцехвостые псы-погодки выскочили из-под крыльца навстречу незваным гостям, но, поймав мой недовольный взгляд, поджали обрубочки и спрятались назад, не проронив ни звука.
Воришки из нас получились бы знатные!
- А ты точно избой не ошибся?
Серый легкомысленно хмыкнул. Он не был уверен, что старая Весея не пошутила и не указала страждущему ночлега на первый попавшийся двор.
- Тогда несушку какую в сарае схватим и дёру.
- Ага, явились - не запылились!
Старушка выскочила на крыльцо, видать, стерегла гостей у двери заранее, предпочтя хлебосольство сну. Весея оказалась кругленькой, румяненькой и такой живенькой, словно готовилась покатиться колобком сражать окрестных лис прямо сейчас или, в крайнем случае, после плотного завтрака.
- Ждёшь их тут, ждёшь с самого вечера, маешься, калитки[5] в печи держишь, чтобы не поостыли, а они шляются!
- Извините, - ошалело протянули мы с мужем.
- Куда мне ваши извините?! Марш к столу, пока совсем холодное есть не пришлось!
- Да мы же только с праздника, - заикнулась я.
- И что мне ваш праздник? Нет, ты скажи, что мне ваш праздник? Я видала, как вы на проводах ели? Нет, не видала! А тут вы сядете вечерять как положено, как мне надо. И неча на меня зыркать! На мужа сваво вон зыркай, а на меня не надь! Я энтих ваших глазьев страшных повидала на своём веку!
- Что ты ей пообещал? - с суеверным ужасом вопросила я мужа.
- Да по хозяйству помочь... - испуганно протянул оборотень. - Кто ж её знал, что она такая заботливая!
- Ага, заботливая. Небось завтра выяснится, что ей по хозяйству срочно нужен новый сарай. Или урожай собрать за день. Весь. Как расплачиваться будем?
- Ну так... Утро вечера мудренее? - Серый и сам уже начал опасаться бойкой старушки.
А старушка знай весёлым ёжиком каталась вокруг и заталкивала в избу:
- Чего это вы перешёптываетесь? Я вам перешепчусь! Шептунов на мороз! Вона тощие какие оба — кожа да кости! - Цап меня за локоть! - Откуда ж вы такие явились, глаза б мои не глядели?!
И изба под стать хозяйке: маленькая, чистенькая, прибранная к празднику. А запах! Сияющая свежей побелкой печь отдавала тепло, выгоняя стылый ночной воздух из дому, дышала свежим хлебом и горячей глиной.
Весея вихрем носилась по комнатушке, сметала невидимую пылинку со стола, переставляла крынку с молоком с места на место и всё не могла присесть сама.
- Да вы кушайте, детки, кушайте! Дайте вас попотчевать вдоволь!
Серый знай наворачивал угощение. От радушного приёма он тоже ошалел, но упускать возможность из-за такой ерунды не собирался. Он — не я. Не ждал от всякого подвоха, ножа в спину. Ещё верил людям. Почему-то.
Уложили нас на широкой скамье близ печного бока. Весея бойко запрыгнула на полати, завесившись занавесочкой, и посмеивалась, мол за молодыми следить не намерена, но, вообще-то, будь она помоложе, она бы тут времени не теряла. Как бы именно она не теряла времени на короткой, жёсткой, хоть и заботливо прикрытой одеяльцем, скамье, старушка скромно умолчала.
- Кажется, я её боюсь, - с ужасом осознала я.
- Кажется, я тоже, - согласился злобный кровожадный оборотень.
***
К утру я со скамейки всё-таки упала. Чтобы не так обидно, одеяло утащила с собой. В итоге Серый так плотно прижался к остывающей печи, что рядом с ним могло бы поместиться ещё две Фроськи. Я же устроилась ровненько под лежбищем, завернувшись, как в кокон, и высунув наружу правую ногу, об которую и споткнулась Весея, вставшая лишь немногим позже вторых петухов[6].
- А чего это мы спим? - радостно поинтересовалась старушка у моей помятой физиономии. - Уж и петухи пропели, день белый на дворе, а они всё почивать изволят! Ну-ка, лодыри, подъём, подъём!
Серый тут же подорвался, забыв проснуться. Пепельные волосы сбились на сторону, как трава в ведьминых кругах, а тёплые со сна щёки горели смущением: неужто правда проспал? Ехидная старушка потирала ручки, довольная шуткой.
- Проснулись, детоньки? Ну, коль проснулись, чего ж разлёживаться?
Я было приготовилась к заданиям. Тоже верно: поели, поспали, пора и честь знать. А прежде отплатить добром за добро, с хозяйством помочь, дров наколоть перед близящимися холодами, воды натаскать — колодец вон как далеко, аж через четыре дома, старушка одна набегается.
А Весея между тем продолжала:
- Чего ж разлёживаться, правда, когда можно вкусненького отведать. У меня и творожок с вечера припасен...
Нет, по хозяйству мы всё-таки помогли. Негоже пользоваться гостеприимством, а благодетельницу не уважить. Хоть бабулька и убеждала, что ерунда это всё, что ей деточек покормить да обогреть в радость, дел набралось. Да и куда бабульке править прохудившийся плетень, обрубать запаршивевшие яблоневые ветви и носиться по чердаку за летучими мышами?
Серому, знамо дело, досталось что потяжелее. А мне забава детская — мелких вредителей из-под крыши прогнать. Они в край распоясались: шебуршат, пищат, ночью норовят в волосы вцепиться, днём в тёмные сени слетаются, проходу не дают, под ноги лезут. Давеча Весея полный чугунок овсяного киселя из-за них обернула. Да уберегла Макошь, что не на себя. А я поганцев метлой, чтоб неповадно! Плюнуть и растереть.
Я ощупью нашла в сенях лесенку, поднялась до лаза и откинула крохотную (и как пухлощёкая Весея пролезала?) дверцу.
Апчхи!
Скорее всего, хозяйка никогда сюда и не поднималась. Противу всего дома, на чердаке царил беспорядок: подвешенные когда-то на балках для сушки веники осыпались на ворох тряпья, невесть чем заполненные мешки подпирали друг друга, укутавшись слоем пыли, поломанная утварь, что пользовать уже нельзя, а выкинуть пока жалко, черепки битой посуды, суховатка[7] с торчащими ветками, колыбелька, укачивающая, наверное, ещё бабку нынешней хозяйки — что только не упокоилось здесь!
Я бесстыдно задрала юбку и перекинула ногу через последнюю ступеньку; самым лицом влезла в огромную паутину и брезгливо отплёвывалась, всё чувствуя на щеках липкую гадость и пытаясь понять, не заползает ли за шиворот хитрый паук. И нос к носу столкнулась с огромной летучей мышью.
Нет, когда я говорю, что мышь была огромной, я имею в виду, что она оказалась громадной! Нет, не как летучая крыса. Не как кот или откормленный годовалый щенок.
Летучая мышь была размером с телёнка!
К тому же развернула крылья, оскалилась и совсем уж неприличным образом продемонстрировала мне... кхм... свой зад. Не мышиный совершенно зад, между прочим!
Я кубарем скатилась по лестнице и выскочила на свет. Посмотрела вокруг. Мелкая морось неустанно щекотала ноздри; маленький аккуратный домик пыхал трубой: Весея снова затеяла угощение; обновлённый плетень прятал любопытную соседку, четвёртый раз пытающуюся заглянуть во двор или хотя бы проковырять новую дырку для подглядывания.
Заглянула в сени. Огромная летучая мышь вниз головой свисала из лаза в потолке и ехидно ухмылялась.
Я вооружилась метлой. Хорошенько подумала, взвесила её в руке и заменила топором. Снова вернулась в сени.
Мышь показала мне неприличный жест и юркнула обратно на чердак. Что ж, кажется, теперь моя очередь наступать.
Голова мне ещё дорога, поэтому первым в чердачное окошко я сунула топор, помахала им туда-сюда и, не заметив препятствий, поднялась сама. Никого. Не любит нечисть железа. И звезданутых[8] баб, вооружённых топорами, по-моему, тоже недолюбливает.
Хитрая тварь спикировала сверху. Я её даже не задела, лишь взмахнула оружием и отпугнула. Но та всё равно обиженно завизжала, рухнула и, неуклюже шлёпая, уменьшаясь в размерах на ходу и оставляя в пыли беспятые следы, сховалась в груде хлама. Рукой шуровать побоялась — оттяпает ведь и спасибо не скажет. Я тюкнула разок-другой по выглядывающей из кучи треснутой ступке без песта.
- По лбу себе постучи! - раздалось в ответ.
- Вылазь! - нерешительно потребовала я.
- ….......! - обругали меня из кучи.
Эх, надо было соли прихватить! Хотя чего уж там? Чтоб от этих гадёнышей избавиться, по-хорошему, дом надо сжечь, а солью уже пепелище посыпать. Да и то - как знать: анчутки[9] могут и к соседям перебежать.
Я уселась рядом, переводя дух и раздумывая, выслеживаю ли врага или в очередной раз подставляю свою буйную головушку под неприятности. Из укрытия горестно вопросили:
- Ну и долго ты там будешь сидеть?
- Пока не надоест, - огрызнулась я.
Донёсшееся шебуршание возвестило, что нечистик устраивается поудобнее, вьёт гнездо и что ему надоест намного, намного позже. Странно, что шкодит только на чердаке да в сенях, а не донимает старую Весею целыми днями. Не извёл же до сих пор. Ну шумит по ночам, скребётся. Большое дело! Может, пусть ему?
Сказывают, анчутки — не домовые; с ними не договоришься, блюдечком молока не задобришь. А кто пытался разве?
- Пирога хочешь?
В груде хлама недоверчиво засопели.
- С грибами, - добавила я и смачно причмокнула.
Из-под тележного колеса высунулась сморщенная розовая мордочка, меньше всего походящая на давешнюю мышь. Беспятый[10] скривился, но всё равно заинтересованно уточнил:
- С лисичками?
Я кивнула:
- С лисичками.
- Неси свою гадость, - дозволил бесёнок.
Делать нечего: обещала — иди. Даже если слово дала зловредному духу. Я, хоть и ждала какой пакости и топор из рук не выпускала, полезла вниз за угощением.
Весея, знамо дело, занималась тестом. Часть пирогов уже источала сладостные ароматы со стола, часть румянилась в печи. Старушка долепливала последние и, судя по мечтательному виду, уже представляла как два приблудных недокормыша уплетают их за обе щёки.
- Бабушка Весея, пирожком не угостишь?
Хозяюшка всплеснула руками, словно у неё глупость малый ребёнок спросил:
- Что ж стоишь, милая? Притомилась? Ну конечно! До энтого чердака пока долезешь... Там же лесенка ух какая! Крутая, шаткая. Что ж это я не подумала, загнала дитятку? Отдохни, хорошая, отдохни!
- Да нет, что вы! Просто проголодалась, пока за этой тва... мышью гонялась.
- Вот так и знала, так и ведала! Завелись, поганцы? То-то всё чутно, носится кто-то вихрем, на стенки натыкается.
Носится. Натыкается... Странно, что не душит ночами, как проказник-домовой, да кипяток не опрокидывает по науке вредного банника. Анчутки и здорового мужика со свету сжить могут, что уж об одинокой доброй старушке говорить. Богиня Весею бережёт али нечистик игру растянуть хочет? Может, и правда миром разойдёмся?
- Детонька, ты б поосторожней! Не ровен час, упадёшь, расшибёшься. Пусть им. Живут и живут. То ж мыши, а не страховидло какое.
- А ежели страховидло?
Весея захохотала:
- Ох, выдумщица! Наслушалась, небось, бабкиных сказок! - Старушка потрепала меня по голове, оставив муку на волосах.
Правду молвит, наслушалась. В детстве наслушалась, а позже ещё и насмотрелась всяких чудес. Да никто ж не верил. Только Серый, сначала самый близкий друг на белом свете, а потом и верный муж, ни словом, ни взглядом не упрекнул, не обозвал лгуньей. Шёл со мной рука об руку, крепкое плечо подставлял, когда оступалась. Видел то, что видела я. Но не знал, не желал понять главного: мы с ним вдвоём только и остались. Ни в Яви, ни в Нави[11] для нас места нет. Боги? Да чтил ли кто тех богов? Так, поминают всуе, по привычке больше. Леших да домовых не разглядели бы, даже станцуй они ручеёк под самым носом. Один только страх заставлял людей верить. Где он — там и о защите пращуров просят, из старых легенд выуживают, дают восстать из памяти родным ликам. Может, только страх и остался. Только им они... мы выжить сможем, чтобы не забыли, не похоронили их... нас люди в памяти раньше срока.
- Доченька, что взгрустнула?
- Да так, ничего. Старую сказку вспомнила. Невесёлую. Страшную.
- Не печалься, детонька, сказки они на то и сказки: тьфу и забыл.
Тьфу и забыл. И меня так же забудут.
- Пойду я. Там... мыши. Летучие. На чердаке.
И почему же горло так сжимает и грязного нечистика жалко?
На чердаке ничего не изменилось. Анчутка недоверчиво сопел, пыхтел, ворчал, но всё-таки высунул розовую лапку и втащил пирог в укрытие. Я не мешала. Присела рядом и задумчиво жевала второй:
- Гадишь?
- Помаленьку.
- Шкодишь?
- Бывает.
- Старушке жить не даёшь?
- Ну так...
- Как?
Бесёнок замялся.
- Отвечай, когда спрашиваю. Донимаешь старушку? Перед глазами маячишь?
- Маячу, - покаялся бесёнок.
- В ушах звенишь?
- Звеню...
- В ногах путаешься?
- Путаюсь...
- По окнам стучишь?
- Стучу...
Вообще-то, не так уж и страшно.
- А мирно жить сможешь?
Анчутка не поленился выглянуть из своего укрытия, чтобы посмотреть на меня, как на полную дуру. Убедился, что не шучу, и заключил:
- И не подумаю!
Ну, на нет и суда нет. Я цепко схватила его прямо за мокрый приплюснутый нос. Беспятый так и не понял, откуда в простой деревенской бабе столько силы и ловкости. Испуганный, уменьшившийся до пяди[12], упирался и возмущался, пробовал кусаться, но, кажется, становился тем слабее, чем меньше я его боялась. А не боялась я уже совсем.
Анчутка верещал и рвался. Я победно ухмылялась, чувствуя, как изменяются в челюсти зубы, как требуют крови врага.
Пленник извернулся чудом. Как выскочил из ладони, сама не уразумела. Тут же расправил крылышки и метнулся под самую крышу, попутно скинув мне на голову веник чего-то колючего, похожего на полынь.
- Куда тебе, неуклюжая!
Ах, это я неуклюжая?!
Подпрыгнула, цапнула пальцами пустоту, запустила в поганца пустым ведёрком, мало не проломив кровлю.
- Не достанешь, не достанешь!
Бесь летал из угла в угол, роняя с балок сухие пучки, засыпая мусором глаза.
А я злилась.
Раз удар: анчутка подобрался со спины.
Два удар: треснул по темечку.
Три: дёрнул за долгую косу, зацепил её концом за гвоздик.
Я взвыла.
Дыши!
- Ты же не хочешь никому навредить? - Серый с такой надеждой заглядывал в глаза, что пришлось подтвердить: не хочу. - Значит, надо себя держать в руках до поры. Обращаться будем в лесу. Вместе. А на людях — дыши.
Наука не давалась. Серого учили быть оборотнем с рождения, мне же и дня на подготовку не дали. Люди... злили. И манили. Нутром знала: волчица хочет охотиться. Ей мало тех жизней, что она забрала, когда впервые стала мной. Когда я стала ею.
Я боялась.
Дыши.
Она сильнее.
Дыши.
Она не слушается.
Дыши!
Она снова и снова побеждала.
Анчутка цеплял, кусал, больно щипал, оставлял синяки и глубокие порезы. Мелькали полуруки-полулапы. Мои? Клацали зубы. Волчьи?
Бесь, почуяв победу, снова начал расти. И росли раны, оставляемые им.
Я не хочу обращаться.
Месяц. Месяц нам пришлось провести в лесах, в зверином обличии, чтобы ослабить волчицу, чтобы я хоть на день стала человеком.
И я до сих пор не уверена, что стала им.
Научусь ли снова?
Я стараюсь.
Я дышу.
А волчица рычит.
И снова берёт верх.
- Не призна-а-а-а-ал!
Беспятый камнем рухнул вниз. Замер, дрожа, боясь поднять напуганную мордочку.
- Не признал... Маренушкой... Смертушкой... - лепетал он еле слышно.
- Смотри на меня, - приказал чужой холодный голос. Мой?
Бесёнок поднял влажные глазки и чётко произнёс:
- Маренушкой примечена. Смертушкой отмечена. Приказывай — всё исполню.
«Сгинь» вертелось на языке. «Сгинь, пропади, не трогай старушку, не возвращайся в дом».
А потом чужим холодным голосом я произнесла:
- Запомни, кто главный.
Верста 3. Колдобина
Серый сидел в тени раскидистой берёзы, любуясь на рыжеющее к вечеру солнце, и с наслаждением потягивал квасок. Устроился перевести дух неподалёку от дома старой Весеи: притомился за день.
Хорош. Мечтательный, с затуманившимися, мерцающими одной мне видимым золотом глазами, он, кажется, совсем расслабился. Немногие знали: этот худой мужчина с невинным детским лицом в миг[13] подорвётся с земли, напряжёт до предела подтянутое тело и собьёт с ног врага прежде, чем тот успеет помыслить о нападении. И сила в этих нежных руках недюжая: троих свалит сразу, четвёртого - чуть погодя. Я невольно загордилась. Мой ведь!
Мужчина тряхнул лохматой головой (вот постригу, когда-нибудь точно постригу: так и лезут волосы в глиняную кружку да в рот!) и улыбнулся. Принесшая напиток фигуристая девка зарделась, продолжая теребить кончик светлой косы. Единственной. Значит, не замужем пока. То-то стреляет глазёнками бесстыжими! Даже у сестрицы Любавы такой копны не было: в кулаке не сразу сожмёшь, вкруг локтя трижды обмотаешь. Я девку запомнила. Волосья-то ей при случае повыдергаю, чтобы чужим мужьям лакомства носить неповадно было. Небось, не я одна в Озёрном краю зуб на красавицу Всемилу точу.
Девица застенчиво хихикнула, отвечая на белозубый оскал Серого. Шутят. Тошно.
Я уже близко подошла и голоса различала:
- Неужто никто не зовёт красавицу такую? - смеялся Серый.
- Звать зовут, да всё не те, всё не любые сердцу... - будто бы смущалась Всемила, то и дело хлопая длинными ресницами: понял ли намёк пришлый молодец?
Мне ли не знать, что Серому в лоб что скажи — не сразу сообразит, что уж про намёки.
- Так не торопись, поищи. Найдётся и по сердцу кто.
- А ежели нашёлся уже, да не знаю, мила ли сама? - А щёчки так и алеют, так и горят! Отхлестать бы охальницу[14] по ним! Что ж мой волчара скажет? Я обмерла.
- Так спросила б. Что ж молчать? Ты девка видная! Что за дурак такой откажет? Небось, и сам давно на тебя заглядывается, а всё не решится слова молвить.
Я крепко сжала кулаки. Что мне та девка? Ну красивая. Видали мы красивых. Волос долог - ум короток!
- А коли он с другой об руку ходит? - не уступала Всемила.
Ну-ка, ну-ка?
- Это ежели он, к примеру, женат? - начало доходить до тугодума.
- Вот не знаю, - вспылила красавица, - женат али нет, но с бабой живёт. Может, сестра она ему! Или мачеха злая!
Вот бессоромна[15] девка! Ну на мачеху-то я никак не тяну! Не так уж плохо выгляжу. Кажется...
Мужчина тоже, видать, смутился:
- Ну так... С сёстрами взрослые мужики не живут обычно... Видать, жена всё ж. А с жёнами шутки плохи. - Вот тут он прав! - Ты б, может, кого ещё присмотрела? Мало ли орлов в округе?
Всемила топнула ножкой в новом красном (видно, дорогой — нарядилась для беседы) башмачке, мотнула упрямой головой, злые слёзы проглотила, обидой закусив:
- Никто ещё мне от ворот поворот не давал. Что просила, — всё делали. Небось, и этот покорится!
И ушла, резко развернувшись, грозно буравя землю каблуками.
Серый так и смотрел ошалело вслед. Понял ли, дурачок, что первую красавицу края отверг? Мой. И ничей боле. Доиграется девка, ой доиграется!
- А что, - говорю, - одной суженой тебе уже мало? Новых подбираешь?
Муж и не вздрогнул. Почуял, видать, что подхожу. Давно ли? Уж не это ли причиной, что не ответил пышнокосой взаимностью?
- Да мне и одной с лихвой!
Серый засмеялся и дёрнул меня за подол, заставляя сесть рядом. Пощекотал носом ухо, прижался шершавыми губами к щеке.
- Смотри, - кивнул он за закат, - давно мы с тобой просто так не отдыхали. Чтоб без погони да боязни. Лепота!
Без боязни. Да... Давно. Сначала Гриньки с его охотниками страшились, убегали да прятались годами. После собственная душа кошмарами по ночам являлась, волчьей становясь. Не слишком ли много ужасов на мою долю выпало? Не пора ли самой стать тем, о ком помыслить по темну страшно?
Я выпутала из серых волос еловую веточку. Берёзовые листья над нами шептались о своём, перекидывая друг дружке последние закатные лучи.
- Пойдём в лес?
Серый обнял меня, прижал к груди:
- Надо ли? Ты глянь, красота какая.
- В лесу тоже красота. Тебе же не хотелось к людям?
- А тебе не хотелось от них.
- Я передумала.
- А я согласился с любимой супругой.
- Ты же требовал, чтобы я научилась сдерживаться!
- Ты, вроде, и научилась. Со вчера ведь ни разу не разозлилась, не обратилась.
Ни разу. Ни с русалками. Ни с анчуткой. И дотошного харчевника я тоже не хотела приложить об стену. Но Серый же не знал. И не узнает, надеюсь. Вслух я лишь сказала:
- Тебе нужно, чтобы я была человеком?
- Ты всегда им была. И останешься. Я обещаю.
«Ты слишком поздно пообещал».
- А если я не хочу?
Его сердце обеспокоенно забилось, затрепыхалось. Теперь я знаю, когда он волнуется. Теперь слышу.
- Эй, кто тут за мужа? Я решаю, чего ты хочешь! - отшутился Серый и тут же получил оплеуху за нахальство. - Каюсь. Я боялся, что ты загрызёшь кого ненароком. Но ты ж не загрызла? Значит, всё хорошо. Не надо тебе обращаться. Никогда больше не надо. Хватит одного оборотня на семью.
- А тебе, стало быть, можно волком становиться?
Я недобро сощурилась, но муж этого не заметил.
- Фрось, мне выбора-то не давали. Каким родили, так и жил. А за тобой выбор есть. Ты должна оставаться тем, кем была всегда.
- Должна? Разве? А ты?
- А что я?
- Ты будешь бегать по лесам, охотиться на зайцев и людей... лихих людей, а я сидеть дома прясть?
Муж мало не заурчал от представленной картинки, начал поглаживать любимую по плечу.
- Почему бы и нет.
- То есть, ты можешь пользоваться своей силой, а мне надо сдерживаться?
Серый промолчал, предчувствуя бурю.
- Где ты был днём? - внезапно сообразила я.
От него разило лесом. Как же сразу не почуяла?
Серый не желал признавать вину:
- Ты сама вчера в деревню просилась. Что ж я, силком тебя потащу?
- А спросить?
- Ты занята была. Старушке помогала, а я рано управился...
- Подождать?
- Угомонись ты. Злишься постоянно, всем недовольна. Потому и пошёл один…
Муж примирительно протянул чашку с остатками кваса. Ту самую, что принял от другой женщины. Это я-то всё время злюсь?! Я?!!
Я взвизгнула и выбила сосуд из его ладони. Тот уцелел, но угодил в самые густые заросли терновника.
Серый молча поднялся и пошёл к дому. А я ещё долго вертела в пальцах еловую веточку.
- Милая, что ж ты сидишь на холодном? Простынешь!
Никак задремала? Ну точно! Уж и солнца совсем не видать, и первые бледные звёздочки из-за тучек робко выглядывают, и огоньки в окошках засветились: кто победнее, лучины жжёт, кто живёт на широкую ногу, - свечи. А в доме или двух дивные лампы можно разглядеть, что чада не дают, а светят долго-долго, знай подливай тягучую жижу.
Весея заботливо подпихивала под меня край принесённого одеяльца:
- А я думаю, что ж это, почти ночь на дворе, а моих жильцов нет. Куда запропастились? Сети по деревне ещё рано носить, а сама ты не местная, чтобы первой девок собирать, – не пойдут. Глянь-ка! - Старушка сквозь сгущающиеся сумерки всмотрелась в лицо собеседницы. - Да у тебя ж глаза на мокром месте!
Заботушка всплеснула руками, присела рядом, прямо на холодную землю и скомканную попону, и обняла так, как умела обнимать только мама. Кабы и не плакала до того, сейчас бы разревелась. И не удержались, снова потекли слёзы по щекам. Я уткнулась в цветастый платок, каким наша хозяюшка всегда покрывала покатые плечи, и взвыла. И чего? Неужто в первый раз муж лишнее слово молвил? Неужто никогда не становилось одиноко да тоскливо?
Слёзы всё катились и катились по щекам. Надо бы сказать что, объясниться. Ну как добрая женщина решит, что помер кто? Но воздуха не хватало: вдыхала – и по новой реветь. Разорвать бы рубаху на груди, бежать и выть, выть, выть, выплёскивая боль и обиду, что скопились в сердце. За то, что наивный дурак не понял, когда пожалеть надо, за то, что ушёл, когда стоило извиниться, за то, что забрал из отчего дома, за то, что сделал жену существом, что изнутри разрывается. Не волчица и не человек. Что мне теперь делать, когда горе пережимает шею? Отпускать слёзы? Или отпускать на волю зверя?
- Поплачь, доченька, поплачь. Авось, легче станет. Мужики они ж такие: что в лоб, что по лбу. Не держи горюшко, поплачь.
Я тайком вытерла нос рукавом.
- Он хороший. Правда, хороший. Дурак просто…
- Все они дураки, милая. Говорила ли я тебе про мужа свого? Нет, не говорила. А тоже ведь знатный дурак! Иной раз как попадёт шлея какая, – не удержишь. Возмечталось ему по молодости перевезти меня в Морусию. Дескать, теплее там да жизнь лучше. Хорошо там, где нас нет, правду люди балакают[16]. Мы ж и жили-то неплохо. Вот в этом самом домишке. Тёплый, уютный. Чисто всегда, каша в печи. Он с утра за рыбой, добытчик мой, а я по дому, стало быть. Когда паутину смести, когда грибков засушить… Мало ли дел найдётся? Да всё ему, дурню, чего-то ещё хотелось. Чтобы не бытьё, а сказка. Пойду, говорит, на заработки. Деньжат накоплю да жизнь тебе обустрою счастливую. А она и была счастливая! Детей боги не дали, так кошка радовала заместо ребёнка. Серая. Красавица. И хвост пушистый-пушистый! Да разве объяснишь… И ушёл, болезный. Иной раз весточку-другую передавал, ежели кто через нас ехал. А бывало, что и ничего от него не слышно по месяцу-по два. Да…
- И что же? Вернулся? – голос так и дрожал. Знала ведь ответ: он в одинокой старенькой ложке, тщательно вымытой и прибранной, чтобы нечистая сила не приняла её за приглашение, в одной паре онучей[17], что сохла в сенях, в единственной в доме подушечке, куда хозяйка заботливо складывала каждый выпавший волосок,[18] – подложить под голову, когда Мара-смерть явится на порог. Знала, а всё равно спрашивала.
- Да вот, жду, - усмехнулась Весея. - Полвека уже, как жду. Всё думаю, нагуляется мой милый по белу свету, да вернётся в родной край. Дождусь. Обязательно дождусь.
Старушка улыбнулась так искренне и доверчиво, что я не выдержала и снова разревелась. Тихо-тихо и отвернувшись в сторону.
- Не грусти, доченька. Развеялась бы лучше, чем слёзы проливать. Явится ведь с повинной муженёк твой, и думать забудешь, что зло держала. Так и нечего сейчас душу рвать. Шла бы вон с девками сети по деревне носить. Скоро сбираются уже.
Опять эти сети. Что ж за обряд такой?
- Зачем их носить-то? Пусть бы себе лежали.
- Да ты ж не нашенская, откуда бы тебе знать? – догадалась старушка. – Носим, да. В конце лета кажный год девки сбираются, по хозяйствам ходят да достатка желают. Мы им угощение в ответ, а они берут, кланяются и дальше. По всей деревне пройдут, приметят, у кого сети зимовать оставить. Да внимательно смотреть надо! Чтобы и дом – полная чаша, и в семье никакого раздора. Лучше, чтоб и детишек один-два, как Рожаницы пошлют. Три – вообще хорошо. И в том доме, значит, пируют. Благодарят богов, за то, что в этом году перепало, просят, чтоб и в следующем не обделили.
Чуден мир. У нас ровно так же сноп по деревне носили[19]. При мне уже не бывало, но бабушка Матрёна сказывала, что сама по молодости ходила. Песни распевали, веселились. А потом однажды как-то не собрались. В одну избу глядь, в другую. Ни снопа, ни толпы веселящихся девок. Потерялись. В первом дворе пятеро, во втором семеро, а все разом так и не нашлись. Сноп и вовсе в поле остался: не забрал никто. Так его снегом и замело. Как и сам обычай холодным забвением. На будущий год тоже не собрались. И после него. А потом и не вспомнили, что надо.
А здесь вот носили. Пусть и не сноп. Да какое зерно, когда копни разок землю, на булыжник с корову наткнёшься. Тут всё на озёрах промышляли да в лесах. С тем и ходили, что кормило. Добро.
- Не возьмут меня. Девки же ходят, а я мужняя.
Весея только рукой махнула:
- Возьмут, не боись. Мужняя даже лучше: на кого ещё боги взглянут, как не на берегиню дома родного! - Лучше бы не глядели на меня те боги. Ни дома нормального ни семьи. – А вон, не за тобой ли идут?
И правда шли. В цветастых сарафанах, ярких платках! А я чем хуже?
- Вот так, милая. Молодец. Погуляй, развейся. А я тебе вкусненького на столе оставлю. Блинцы сегодня затеяла.
Я сделала нерешительный шаг к стайке девушек. Радостный смех слыхать издали. Правда что, пора и мне повеселиться.
Пока нагнала, успела и щёки пощипать, чтобы зарумянились, и глаза зарёванные росой протереть. Обернулась помахать на прощание, но старушку не увидела. Ушла, наверное. Блины же.
- Кого это к нам Лихо принесло?
А я только этот звонкий уверенный голосок забывать начала! Ой, Всемила, не трогай Лихо, пока оно тихо!
- Да вот, - наигранно равнодушно пожала я плечами, - дай, думаю, гляну, как в Озёрном Краю обряды справляют. Возьмёте ли, девицы?
Всемила бы, конечно, нашла повод отказать. Да и мне не в радость с ней вечер коротать. Но, раз уж пришла, поворачивать негоже. Я преградила красавице путь, глядя поверх неё на остальных гуляющих и улыбаясь.
- Возьмём!
- Вместе веселее!
- Больше – лучше! – раздалось с разных сторон.
Всемила уступила. А мне вдруг так смешно стало! Девка. Молодая да глупая. Глаз на мужа чужого положила. На оборотня! Да ты ни в жизнь с волчицей не сдюжишь!
Я развернулась, мотнув косами прямо у соперницы перед глазами: две косы-то! Знай, против кого идёшь! Против жены законной!
- А пойдёмте теперь к Стояне, - послышалось в толпе. - Она харчевнику сегодня сказывала, что пряники напечёт, авось и нам что перепадёт!
- Так самые ж румяные она наверняка для Светолика и отложила! – развеселились в ответ.
- Лопнет тот Светолик! Не в харчевне же он их раздавать будет, а в самого столько не влезет!
Девки захохотали и двинулись дальше, пропустив нашу гостеприимную избушку.
- А к Весее что ж не зайти? – возмутилась я.
- Придумаешь тоже, - отмахнулась румяная коза, подхватила под локоть и потащила с толпой. Мало ли, какие у них правила? Я тогда старушке тех же пряников прихвачу. Порадую.
На пороге дома Стояны нас встретил знакомый ребёнок. Младен что-то выстругивал в тусклом свете окошек, отказываясь спать из чистого упрямства. Гостей не испугался, а когда признал среди них меня, и вовсе бросился обниматься. Я неловко похлопала по вихрам обхватившего мои колени мальчишку. Но тот так просто не отставал, потащил тётю-волкодлака в дом.
- Мама! Мама! Сети принесли!
Сегодня я никак бы не узнала в Стояне бойко кокетничавшую с харчевником бабу. Навстречу вышла степенная женщина, мать да хозяйка. Ворот туго зашнурован. И то: не перед девками же хвастать тем, что Доля подарила. А парней среди нас и не было. А и верно, мужчинам заведено у Земли и Воды брать, а женщинам просить да благодарить. Одни рыбу весь год добывают, другие тёплый кров для орудия к зиме присматривают.
Вперёд вышла Всемила. Да не просто вышла, а сделала круг, чтобы врагиню ненароком плечом задеть, дескать, гляди, я тут главная. На меня любуются. Задела и зашипела от боли: балованная красавица нежная да мягкая. Куда ей до моих острых плеч? Ну, может, дело ещё в том было, что я намеренно напряглась и выставила локоть. Но не пойман – не вор, а она первая начала.
- Здравствуй лето, здравствуй и зиму, хозяюшка, - пропела Всемила. Не в первый раз речь вела, понятно.
- И ты здравствуй, красавица! С чем пожаловала? – ритуально поклонилась женщина в ответ.
Низенькая конопатая девка торжественно передала Всемиле сети: на огромном плоском блюде, увешанные лентами, бусами, обложенные ветками клюквы да брусники; вкруг лежали открытые пирожки, что в Озёрном Краю звались калитками.
Ведущая перекинула толстую косу через плечо, приняла поднос и заговорила так строго, словно отчитывала девку неразумную.
Так бы и вдарила!
- Дома обходим, ищем, где потеплей да посытней. Хорошо ли у тебя живётся?
- В добре и здравии, благодарствую, - нехотя отвечала принимавшая нас женщина, как заведено. – Боги миловали.
- А будет ли чем лишний рот прокормить?
- Боги дадут, хватит и на гостей.
- А перезимует ли у тебя сеть?
Всемила пытала хозяйку вопросами, та смиренно отвечала, хоть оставить святыню у себя и не мечтала. Какой бы складной вдова не была, а всё ж вдова. Второго мужа она в избу так и не заманила, но знала, что только пока. Уж на будущий год девки придут к ней не просто сытости пожелать, а и самой достойной в Краю назовут. Она позаботится.
Младен вертелся под ногами, то хватая мать за юбку, чувствуя, что разговор становится неприятным, то перебегая ко мне, мало не в рот заглядывая (покажу ли зубы?).
- А чем потчевать станешь?
О пряничках замечтались. Не тут-то было! Хозяйский сынок покраснел, как самый настоящий рак, заозирался да бегом побежал на печь, будто бы дела у него там срочные. Из кармана предательски выпал огрызок, в котором угощение узнавалось с трудом: сладкую верхушку обкусали сразу, корочки пообламывали, сушёные ягоды повыковыривали. Вот неслух!
Стояна лишь вздохнула и украдкой погрозила мальчишке кулаком. Вредитель юркнул в укрытие и носа больше не казал.
- Чем богаты.
На и так ломившееся от яств блюдо перекочевали лепёшки с ароматными травами, луком да яйцом. Хоть главное угощение маленький воришка урвал, а мать всё равно выкрутилась. На скорую руку, а какую красоту сготовила. Я невольно потянулась подчерпнуть вытекающую сочную начинку – и зашипела от боли. Всемила хлопнула меня по ладони и теперь стояла довольная, показывая, что она тут решает, когда можно пировать. Низкое утробное урчание вышло само собой – убью! Ногти удлинились, прорезали пальцы болью… И быть бы беде, да Младен с грохотом свалился с печи и как давай кричать! Случайно ли неуклюжий мальчишка неловко повернулся или подглядывал да выручил спасшую его от русалок волчицу? А и знать не хочу! Выскочила на улицу, вдохнула летнего ночного холода – полегчало.
А Всемила хитра. Поняла, что лишку хватила, так после и близко ко мне не подошла. Хотела заглянуть в её бесстыжие зенки[20], спросить, мол, на кого руку подняла, визгопряха[21]? Но теперь она всё больше за спины подруг пряталась. А мне и веселье больше не в радость. Ни дом живеньких старичков, что пели нам неприличные, но такие смешные частушки, не потешил; ни хоромы, где каждую обошли и угостили густым сладким киселём; даже огромный рыбный пирог, на который мы в итоге и сменяли сеть, не вызывал аппетита. Кто бы сомневался, что пировать довелось в доме моей супротивницы. А угощение в горло не лезло, песни не пелись, благодарственные речи и подавно не говорились. Всё думала, как бы с наглой девкой с глазу на глаз побеседовать да объяснить, что негоже она себя ведёт.
Не вечно ж прятаться. До задка Всемила, постоянно озираясь, всё ж таки выскочила. А я вслед за ней. Ох грядёт веселье!
Я прислонилось к стене в тени стрехи, сложила руки на груди и стала ждать. Вот уж перепугается дурёха, когда меня приметит.
- А что ж это ты, девица, ручки распускаешь? – протянула я, выныривая из темноты.
Всемила сбилась с шага, но спесивость взяла своё. Задрала маленький курносый носик, уперла руки в бока:
- А ты что же, решила, что пришлой бабе всё позволено? Не тяни свои, куда не надо, так и я свои распускать не стану!
Я недобро засмеялась:
- Лепёшки лепёшками, а вот к чужим мужьям, я смотрю, ты и сама лапки протянуть горазда. Может, тут уже мне стоит показать, чья власть?
- Это твоя-то? – Соперница нахально выпятила грудь, притопнула ножкой. – Ты на рожу свою глянь наперво, а потом уже со мной спорить приходи.
Гадина хотела развернуться да уйти к дому, решила, я опешу от обидных слов или испугаюсь острого языка. Может, это и действовало на забитых деревенских девчушек, но я-то давно выросла. Я схватила словоохотливую за плечо и с силой развернула к себе, чуть наклонилась и зашипела:
- На чужой каравай, дура, рта не разевай. Не знаешь, с кем связалась, так и не лезь. Сказано тебе, отступись. Не суйся к мужу. Серый – мой, ясно?
Всемила пищала и дёргалась, пытаясь вырваться. Но волчица брала своё и сила в моих пальцах была уже нечеловеческая. Вот-вот прорежут острые когти нарядный сарафан, вопьются в нежную тонкую кожу и побежит кровь. Сладкая, горячая, пьянящая. Я усилила хватку.
- Ты мне не матушка, чтобы я тебя слушала! – Вот же упрямая девка! – Пусти, плеха[22]!
- Умей вовремя спрятаться. - Я грозно насупила брови. - В эту сказочку тебе лучше не соваться. На этого мужа не смотреть. Ясно?
А дурёха всё громче голосила. Часть-другая и народ сбежится, забыв про веселье и песни.
- Я здесь решаю, на какого мужа кто смотрит! Я! Одно слово моё, и все на вас окрысятся, вилами из деревни погонят, мужа твоего и вовсе к забору пригвоздят!
Дальше стало тихо. Рот крикливой девки открывался, но ни звука я не слышала. Или слышать не хотела? Кажется, кто-то на визг прибежал да бросился защищать всеобщую любимицу. А я… Да что я? Я достала из-за голенища привычный маленький ножичек, которым обыкновенно срезала грибы, и… Нет, ну кто станет убивать девку за то, что ума не нажила покамест? Я схватила Всемилу за пышную косу, да и отмахнула её у самого затылка. Хороший нож. Острый. Серый только на днях подтачивал. Угодил.
Красавица затихла, подняла дрожащие руки к голове: хвать! А коса уж валяется у ног мёртвой змеёй.
Я глубоко спокойно вздохнула и пошла со двора. Довольны остались обе: и я, и волчица. Впервые с той злополучной ночи, когда впервые обратилась, я чувствовала, что зверь защищает, утешает и бережёт. Мы словно рядом ступали. Не враги, разрывающие надвое одно тело, быть может, ещё даже не друзья. Но союзники. Единые, слившиеся, понимающие и принимающие то, кем каждая являлась. И становящиеся кем-то новым. Уверенным, сильным и опасным.
Всемила всё продолжала голосить. Напуганные девки обступили её, утешали, озирались в поисках обидчицы.
А Всемила ревела в голос.
Музыка.
Верста 4. Направо пойдёшь - битым будешь
Волк принюхивался к густому лесному воздуху. Пряная прелая листва, сырая земля, подъеденные червями, слегка порченые грибы, склизкое болото и звенящие чистотой маленькие озерца. И много-много добычи. Но ничего из этого его не интересовало. Он лишь отметил, что, окажись рядом его волчица, она обязательно бы не выдержала: обернулась человеком, наскоро натянула рубаху и порты и прихватила с собой пару самых аппетитных грибков. Ну или пару узелков с ними. Кто ж остановится, перешагнёт через нагло переливающуюся шляпку маслёнка или не найдёт доли[23] поклониться рыжему подосиновику? Даже если потом, снова перекинувшись зверем, она будет донельзя глупо выглядеть, таская в пасти куль из одежды и лешьего мяса[24].
Серый махнул хвостом и заставил себя отвернуться от налитого боровика. Пробежал чуть вперёд, остановился, вернулся и, тяжело вздохнув, начал меняться. Шерсть слезала, обнажая бледную кожу, лапы выворачивались под немыслимыми углами, утолщаясь, меняя форму, делаясь человечьими.
Высокий худой мужчина потянулся, слегка поморщившись от остатков привычной, но никуда не девшейся боли; убрал за уши серые, как у старика, волосы, никак не вязавшиеся с нежным, почти детским лицом. И аккуратно выкрутил найдёныша из грибницы: Фроське на радость.
Нос стал менее чувствительным, но теперь мужчина точно знал, что напал на нужный след и не боялся его потерять. Столько дней он высматривал, принюхивался, ловил малейший намёк на присутствие другого оборотня и, наконец, появился шанс. Уж теперь он его не упустит!
Сероволосый, стараясь не сломать ровную ножку, уложил подберёзовик в поясную суму и ещё раз поправил рукава простенькой льняной рубахи: негоже предстать в непотребном виде перед тем, кого он так долго искал.
- А я волком перекинусь и р-р-р-р-р-р! Пор-р-р-рву! – Звонкий мальчишеский голос не становился устрашающим, как ни пытался его обладатель принять грозный вид. Растрёпанные волосы придавали ему схожесть с воробушком, а не с опасным воином, коим он так хотел казаться. Да и какой воин из щенка, если ему едва минула седьмая зима?
- А ежели, пока ты будешь зубы на клыки менять, кто худой подкрадётся и – ать! – хватит тебя дубиной по хребту?
Старичок шутливо пихнул мальчишку посохом в живот. Серый извернулся, показывая ловкость, но тут же получил тычок в спину: дедко лишь казался дряхлым и неповоротливым. Кто поумнее, быстро примечал живой взгляд и недобрый блеск из-под густых бровей да на рожон не лез.
Гость жил у родителей давненько. Аж с лета. Любой в стае принимал его в доме, потчевал лучшим мёдом и не жалел выставить на стол ни дорогого сыра, ни дичи. Имени старика не знали. Сказывают, он бывал ещё у прадедов, позже у дедов. Теперь вот к отцу заявился. И всегда звался просто – Белогость, гость священный.
- А я извернусь!
Сорванец прыгнул в сторону и снова поймал лёгкий, но чувствительный удар. Поди предскажи, когда хитрый старик поднимет палку! Борода хоть и будь здоров, а резвости поболе, чем у румяного молодца.
- А коли двое нападут? - Укол в бок. - Или трое? - Тычок в плечо. - Четверо? - Скользящее движение поперёк живота. - Пятеро?
Посох замер в вершке от упрямого лба.
- А коли пятеро, - высокомерно бросил пострел, - мы всей стаей их загрызём!
Белогость горько засмеялся.
- Не всегда стая окажется рядом. Иногда ты становишься настолько стар, что переживаешь каждого из них. А иногда, и это намного хуже, ты даже не успеваешь состариться к этому времени.
Серый был последним из стаи. Он не успел превратиться в дряхлый мухомор. Ему не довелось увидеть, как появляются морщины на лицах друзей, как, любуясь на входящих в лета внуков, уходят деды, как воины превращаются в степенных старцев и дают больше воли мужам, ещё вчера бывшим растрёпанными, похожими на воробьёв, птенцами.
Он видел лишь кровь, слышал крики, заглушаемые рычанием и обрывающийся, отчаянный вой. Он рыдал от страха и никак не мог заставить себя стать таким же храбрым и сильным, как отец.
И остался один. Чудом выжившая, прорвавшаяся через обезумевших, напуганных и жаждущих смерти людей мать оставила его, едва сбыв с рук. Ушла не то умирать, не то жить, вычеркнув из памяти всё, что напоминало об утраченном доме.
И некому теперь учить новую, юную и неопытную волчицу.
Серый не знал жажды крови, ведь не ведал её недостатка. Он не чувствовал ноющего желания сменить облик, ведь изначально родился цельным. Ему неведомо было желание пропускать чужую жизнь через пальцы, владеть ею, пить её, ведь ему не пришлось умирать.
А Фроське пришлось. Испуская дух, она обратилась впервые. И теперь всякий раз ей приходилось рождаться заново. А рождаться – ещё больнее.
Но Серый всего этого не знал. Он лишь чувствовал, что единственная женщина, ради которой он готов сделать всё на свете, страдает. Что ей нужна помощь, нужен кто-то, кто научит её становиться волком и оставаться человеком, а не рваться напополам.
Поэтому Серый искал Белогостя. Настолько старого и мудрого, что он мог помочь. Настолько умного и хитрого, что он мог выжить в любой бойне. Настолько древнего и живучего, что он мог всё ещё ходить по этому свету.
- Деда, почему ты уходишь?
Белогость неспешно укладывал пожитки в старенькую, с аккуратными заплатами, суму. Погладил морщинистыми пальцами грубо вытесанную из вишнёвого корня ложку, больше похожую на лопату для уборки снега, – подарок Серого за науку. Уроки опытного волка давались тяжело: щенок заработал синяков, натерпелся оплеух и не раз ходил с расквашенным носом. Но худо-бедно научился себя защищать. Теперь и у отца – занятого вожака – не стыдно время отнять, попросить показать, в какой руке меч держат.
- Зима уж скоро, - протянул жилец, - старого волка к дому тянет. Спрятаться в логово, закрыться сугробами да носа не казать до поры.
- Но у нас теплее! И кормят вкусно. А по праздникам вдоволь дают пряников, - заявил мальчишка. По его мнению, это было самым главным. Да и вообще ему больше нравилось в городе, чем в лесах. Людей много разных – интересно. Дом богатый – сыто. Стая тут же, рядом, всегда вступится – спокойно. – Пересидел бы у нас. Хоть самые холода…
Белогость погладил юнца по макушке:
- Не первый раз на моей памяти выпадет снег. И, надеюсь, не последний раз он сойдёт. Но холод на дворе не так страшен, как холод в людских сердцах.
Серый заморгал. Неужто старик начнёт сказывать сказки? Разве он похож на няньку? Да нисколечко! Белогость - хитрый, вредный, бойкий старикашка. Он никак не походил на баюна, от которого ждёшь историй перед сном. Он, скорее, ударит грозно узловатой палкой по земле да бросит скрипучим, как несмазанное тележное колесо, голосом: «чего ж тебе бояться? Как придут криксы да полуночницы[25], ты им дай в лоб али по лбу, чтоб знали, как к тебе соваться!». Впрочем, отец всегда оказывался слишком занят даже для такого краткого наставления, так что и его Серому хватало.
- Уйти бы из Городища стае, - продолжил старик, аккуратно складывая вышитое ведаманом[26] полотенце. – Чую недоброе. Злобой пахнет ваша столица. Схорониться бы в лесах. Авось, когда час придёт, вылезем из-под коряг да войдём в силу наново. А так только умираем медленно у всех на виду.
- Мы не трусы, чтобы прятаться! - Волчонок вскинул голову, глазёнки переливались обидой. - Что бы злое ты не чуял, мы для того и сидим в Городище, чтобы его не впускать!
- Точно как отец. И слова те же. Вот что, сорванец. Папка твой – болван. И не гляди на меня. Чего насупился? Болван он и есть. Не слушает, что ему светлый ум говорит. А ты, авось, запомнишь. Настанет час, когда вы станете слабы. Не сумеете защитить не только людей, но и самих себя. Когда вам понадобится сбежать и спрятаться. Не знаю, многие ли доживут до того дня, когда жизнь станет ценнее гордости. Но некоторые, как и я, сумеют. И тогда вы придёте ко мне. И я укажу вам единственный путь к спасению. И вы послушаете, потому что больше не останется никого, кого можно было бы слушать. Вы придёте к старому жрецу и попросите о помощи. Явитесь в Озёрный Край.
Старый волк умел хорошо прятаться. Если бы он не хотел, чтобы его нашли, след не разглядел бы никто. Но Белогость оставлял знаки. Запах. Сломанная ветка. Лист берёзы под елью. И перед каждым следующим знаком – вёрсты. Человек бы не отыскал. Хорошо, что Серый не человек.
Логово у него всё-таки было. Оборотни не разделяли свои сущности. Они едины всегда и везде – человек и волк. Вместе и равнозначны. Целое, а не половинное. Потому и дом получился чем-то средним: вросшая в землю, больше напоминающая нору, но всё ещё изба. Молодая поросль, кусты и травы, захватили низкую крышу, приняв её за продолжение поляны. Дверь, хоть и держалась на одной привычке, всё ещё стояла на своём месте, готовая защитить вверенное ей добро, пусть и придётся для этого развалиться до единой трухлявой щепочки.
Белогость стоял у входа, опираясь на верный узловатый посох и выжидательно смотрел на Серого, щуря подслеповатые глаза.
- Мои мухоморные пятнышки! Сами себе ищите! – завизжал он диким голосом и замахал исхудавшими тёмными руками.
Серый ошалело смотрел, как сумасшедший старик скрывается в избе и как делает вид, что его свалявшейся грязной бороды не видно в щели между брёвнами.
- Деда Белогость? – нерешительно позвал мужчина. – Это я… Это… Ратувог.
Серый не произносил своего настоящего имени очень давно. С тех пор, как перестал быть достойным имени отца. Как не сумел защитить дом, стаю, семью. Как не нашёл сил умереть с честью, а трусливо позволил себя спасти, поверил, что он всего лишь ребёнок. Слабый и беззащитный. И что он не должен больше играть в воина. Что ж, значит, и имя воина не для него.
- Старик никого не знает! – донёсся истеричный голос из землянки. – Старик одинок, брошен! Отстаньте от старика! Он умер, он давно забыт и похоронен!
Серый подошёл к двери и потянул её на себя. Совсем слабо, прилагая лишь малую толику усилий. Белогость старался, кряхтел, держался и тянул с той стороны, но так и повис на открывшейся дверце, не сумев удержать последнюю защиту на месте.
Серый крепко обнял старика и пообещал сделать всё, чтобы никогда и никому из дорогих ему людей больше не пришлось стареть в одиночестве.
***
- Как, говоришь, звать тебя?
В землянке старого волка нашлись и котелок, и ключевая вода. Серый заварил травок, как Фроська учила, - ромашки да барвинка, что голову облегчают да разум проясняют. Но Белогостю они и не понадобились.
Старик всё ещё не узнавал (или делал вид?) Серого, но больше не кричал и не кидался, выглядел вполне нормально, насколько может выглядеть одичавший оборотень, давно потерявший веру и в людей и в сородичей.
- Ратувог, - процедил мужчина сквозь зубы. - Ты помнишь меня ещё ребёнком. В Городище. Ты гостил в нашей стае почти год.
- Не гостил. - Дедок помотал головой, чуть не выронив отвар в кружке. - Старик Белогость никуда не ходит. Сидит тут, пережидает.
Серый насторожился.
- Что пережидает?
- Худые времена! – Морщинистый палец указал в потолок. – Худые времена настали. Корней своих не помним, теряем самую суть. А я вот спрятался, чтобы и меня не потеряли. Нельзя потерять то, что спрятано. Потому как ежели потерял, то с концами, а спрятанное потом отыщут, от пыли отряхнут и наново на свет достанут.
- Ерунду ты несёшь, - грустно проговорил Серый. – Я искал мудреца, а нашёл только с глузду двинувшегося старика.
- А это не одно и то же? – ехидно уточнил Белогость и снова запускал пузыри в кружку.
- Вот что, - Серый хлопнул ладонью по кривому пню, что служил столом, но продолжал сидеть в земле, не желая умирать, - пойдёшь со мной. Пристроим тебя в деревне или с собой возьмём. Там видно будет. Но без людей ты вконец одичаешь.
- Люди? – Оборотень в ужасе расширил глаза. – Белогость не пойдёт к людям!
- А лучше здесь развалиться, как твоя избушка, и сгнить заживо? – разозлился Серый. - Себя не жалеешь, так меня пожалей! Ты – моя последняя надежда. И ты научишь Фроську быть правильным волком, даже если уже и сам не помнишь, как это!
- Маленький вислоухий щенок! – внезапно окрепшим голосом гаркнул старый жрец. - Ты додумался кого-то обратить?!
Серый опешил и испуганно заморгал. Рассеянный, улыбающийся безумием смешной дедко превратился в опасного древнего оборотня. И он очень-очень разозлился.
Первый удар палкой пришёлся по ногам.
Серый рухнул на земляной пол, лишь слегка ушибившись.
Второй удар - по боку и куда более ощутимый.
От третьего он увернулся, хоть и довольно неуклюже.
Старик поигрывал посохом, ставшим куда более грозным оружием, чем нож или меч.
Удар слева – и Серый едва успел откатиться вправо.
Удар справа – и Серый обернул чугунок с отваром, отклоняясь. Тот загрохотал, расплёскивая остатки кипятка.
- Глупый! Дурной! Самолюбивый мальчишка!
Белогость мстился карающим богом, что бил именно теми словами, которые когда-то Серый говорил себе сам.
Да, глупый.
Да, молодой и наивный.
Самовлюблённый… Нет, влюблённый мальчишка.
Он всего лишь не хотел потерять любимую. Не мог дать ей умереть. И поэтому сделал её – несущей смерть. Не уберёг, а теперь не знал, как остановить.
Заслужил.
Мужчина перестал изворачиваться и покорно стал на колени перед стариком.
- Заслужил. Бей, деда.
В правильной сказке мудрец остановил бы удар в тот же миг. Но Белогость был не совсем правильным старцем и ещё не раз опустил палку на покорные плечи. Затем, вытирая испарину со лба, сел рядом с измученным виноватым оборотнем, отложил костыль и дозволил:
- Сказывай.
- Это случилось четыре лета назад. Она умирала. У меня не было выбора, - пожал Серый плечами. О своей трусости и нежелании отпустить суженую умолчал. И так ясно.
- Тогда почему ты пришёл только сейчас?
- Она не знала, - просто ответил мужчина. – Я не давал ей обратиться, стерёг. Она впервые перекинулась месяц назад.
Белогость снова потянулся к посоху. Плечи зазудели в ожидании удара, но на сегодня старик уже исчерпал отмеренную долю злости. Он лишь бессильно пихнул собеседника. Серый и не дёрнулся.
- Она защищала меня. Нас. И не сдержалась.
- От кого защищала? – насторожился старик.
- От людей.
- Хоть кто-то выжил?
Конечно нет.
Серый покачал головой.
- Сколько?
- Дюжина. Или около того.
- Сколько из них – её?
- Шесть, - Серый запомнил каждого.
- Достаточно было и одного, чтобы превратиться в чудовище, - горько заметил старик. - Ты учил её?
- Всему, что знаю.
- Но этого недостаточно. - Серый кивнул. – Потому что ты не понимаешь её.
- Но ты понимаешь. Помоги ей!
- Сделаешь ещё шаг, и я убью тебя.
Высокий, очень сильный и очень уверенный в себе мужчина смотрел в спину старику, почти скрывшемуся в тени деревьев.
- А мне ведь почти удалось уйти, - усмехнулся Белогость и повернулся. Бледный звёздный свет выхватил лицо крепко спящего сероволосого мальчишки, которого старик легко нёс на плече. – Долго догонял.
Ратувог не напрягся, не двинулся с места. Но, находись рядом кто угодно, кроме старого оборотня, он бы предпочёл делать всё, что скажет ему вожак.
- Оставь моего сына, - очень спокойно проговорил он.
- На что тебе? – Белогость стоял спокойно и, казалось, ничуть не смущался тем, что опоил и пытался украсть чужого ребёнка. – Ты не смотришь на него, когда он щенком носится вокруг. Ты рискуешь его жизнью из-за строптивости. И не только его, верно?
Ратувог ненавидел, когда ему указывали, что делать. Он сам прекрасно знал, когда поступал правильно. И остаться защищать вверенных людей - правильно. Стая испокон веков обитала в Городище и жила в мире с его жителями. Худые времена пройдут, и волки помогут им пройти скорее.
- Бежать, поджав хвост, - удел собак. Таких, как ты, - выплюнул он.
Жрец обидно засмеялся:
- Ты считаешь себя лучше только потому, что родился волком? Ты надеешься меня оскорбить? Я слишком стар для этого, малыш. Попробуй сначала протянуть столько же, а там суди.
- Убирайся. Ты боле не желанный гость в моей стае.
- В твоей стае? – удивился жрец. - А мне казалось, что будущее за ним, - Руки мальчика безвольно закачались от движения. – Быть может, если я правильно воспитаю наследника, стая сможет выжить? Затаиться до поры и приспособиться к новому миру?
- Это мир приспособится к нам.
- Ты обрекаешь себя на смерть, вожак. Себя и всех своих волков. Я показал тебе путь к спасению. Я показал его очень многим…
Вожак растянул губы, показав клыки:
- И многие последовали по нему?
- Никто. - Жрец скучающе взглянул на небо. - Пока что. Но ещё не всё потеряно. Я правда не собирался брать мальчишку с собой. Но он всё не хотел меня отпускать, уговаривал остаться. Добрый он у тебя. Я давно не видел добрых. Правильных, как ты, – да. Почти все вы правильные. А доброта нынче редкость. Быть может, только такие, как я, на неё и способны: доброта по выбору, а не по рождению. Как тебе это?
Ратувог молча перекинулся, отряхнулся от остатков порванной одежды. Но старик не собирался с ним драться. Он бережно уложил спящего ребёнка на траву и ушёл, не побоявшись повернуться спиной.
Вожак обнюхал сына. От того разило душицей и овсом. Всего лишь сильное снотворное. Только на пользу пойдёт.
Был ли старик прав? Возможно.
Последует ли он его совету? Точно нет.
Но одно волк теперь знал точно: лучше уж он сам отныне будет учить сына ратному делу.
- Ты и представить не можешь, как её рвёт на части.
Серый мог. По крайней мере, ему так казалось.
- Я знаю.
- Двоедушница… - Белогость барабанил сухими пальцами по пню-столу, давно забыв о чашке с отваром. – Это ты родился с одной душой на два тела. А к ней подселили вторую. Вот и воюют, делятся да никак не совладают друг с другом.
- Так как им помочь поладить? – Серый в отчаянии смотрел на неторопливого старика. Что же он медлит? Ведь он – спасение. Решение всех проблем. Они уже должны бежать к Фроське, чтобы, наконец, избавить её от мучений!
- Поладить? – ужаснулся старик. – Глупый щенок! Если они поладят, на свет родится такая убийца, каковой он давно не видывал! Помоги ей выбрать. Направь к свету. Поделись тем светом, что есть в тебе.
- А если его во мне недостаточно?
- Тогда вас обоих сожрёт её тьма, - просто закончил старик.
Белогость не пошёл с Серым. Стоило ступить за порог и пройти сажень, как дедок снова начинал нести околесицу, рассказывать про скачущих по веткам и строящих коварные планы белок, предостерегать от лягушек («они слушают!»).
Серый ругался. Умолял. Просил и угрожал побить хитреца. Хотя неизвестно ещё, кто бы победил.
- Не пойду! У меня туточки редька зреет, - уверенно указывал жрец на стоптанные лапти и хватался за низенькую притолоку[27], повисая на ней словно шишка.
- Да что ж мне с тобой делать? – Серый безнадёжно пнул развалюху-дверь. Та визгливо заскрипела, но устояла. Крепче оказалась, чем думалось.
- Ничего со мной не делай, - подсказал старик. - Вот суженую свою иди спасай. А как спасёшь, иди всем остальным верный путь указывай.
Что?
- Кому – остальным? – опешил Серый.
- Как – кому? Последним волкам. Всем, кто по городам и весям собрался да в леса ушёл. Недалеко отсюда. Ежели идти так, чтобы солнце всегда садилось по левую руку, то можно их найти. А можно и не найти, - закончил старик, улюлюкая и качаясь на притолоке туда-сюда.
- Есть другие волки? Кто-то выжил?
Но Белогость больше не желал отвечать, целиком увлёкшись новым занятием.
Он был последней надеждой. Последним достаточно умным и живучим волком. Но… Если есть другие… Среди них ведь наверняка найдётся тот, что поможет Фроське! Покажет, как ей навсегда остаться человеком.
Серый, не обращая внимания на мудреца, наскоро разделся, сложил пожитки в суму и перекинулся в лохматого волка, чтоб быстрее домчать до деревни, обрадовать жену.
- Направо пойдёшь – битым будешь; налево пойдёшь – жену потеряешь; прямо пойдёшь – голову сложишь, - хихикал старик вслед убегающему зверю, всё больше становясь похожим на сумасшедшего.
Верста 5. Яма
Солнце ленилось хмуриться, не то что выглянуть из-за низких туч. Лёгкая морось осторожно перебирала желтеющие листочки на берёзе, выискивая хоть один, что ещё не почуял приближение осени. Толстый полосатый кот с бандитской рожей прятался под кроной, недовольно чихая всякий раз, когда на нос капала вода. Вода капала часто, зверь распушил изрядно намокшую шерсть, но не уходил: уж очень интересное представление предстало его взору.
Вокруг маленькой аккуратной избушки носился высокий худой мужчина. За ним, периодически останавливаясь, чтобы перевести дух и кинуть в спину смачное ругательство, гналась круглая разрумянившаяся старушка, замахиваясь кухонным полотенцем, как плетью на непослушную лошадь. Всякий раз, когда старушке становилось тяжело бежать, сероволосый вежливо дожидался продолжения погони в косой сажени[28] и внимательно выслушивал всё, что думала о нём воительница.
- Неслух! Околотень[29]! Дубина!
- Бабушка Весея, - виновато бубнел Серый, - ну что ты прям так сразу? Неужто так плох?
- Плох, ещё как плох, ащеул[30]!
- Да я что? – разводил он руками. - дров наколол, воды натаскал, плетень обновил. Где урезина нашлась?
- Я тебе расскажу, где урезина! – Старушка гневно замахнулась, хоть и достала бы молодцу, в лучшем случае, чуть выше пояса. - Ты почто жену обижаешь, нелюдь?
- Я? – опешил Серый.
- А то я, что ли?!
- Я не обижаю…
- Ах, не обижает он! А из-за кого она слёзы лила вчера ввечеру? Ты, стало быть, гордость свою показал, ушёл, болван, аж на всю ночь и думаешь, что она тебе это так спустит? А ежели она и спустит, я – точно нет!
- Я ж без задней мысли…
- Так и она тебе без задней все уши пообрывает. А я подмогну!
Серый прикрыл уши ладонями, подумал, что они бы ему, наверное, ещё пригодились, и счёл за лучшее состроить виноватую мину. Но опытную женщину так просто не проведёшь.
- Ты кому тут гримасничаешь? Мне? Нет, милой, передо мной ты можешь не виниться! Наперво, ты перед женой виноват, вот к ей и иди глазки строить. Я за свои лета уже много перевидала виноватых. Раскаяния в вас, мужиках, нет ни на медьку!
Серый виновато понурился, показывая, что, вообще-то, действительно нет, но при необходимости он успешно его изобразит.
- Бабушка Весея, я честное-честное слово хороший муж!
Та шумно выдохнула и таки хлестнула дурня полотенцем для острастки. Серый сделал вид, что очень испугался и больше так не будет – мастерство, коим он в совершенстве овладел ещё в далёком детстве, когда тётка Глаша ловила на краже мёда или сала, засоленного к зиме.
- Хороший муж уразумел бы, когда супруга мается, когда ей ласки да тёплого слова хочется. А ты – горе луковое! Иди уж, винись.
- За что виниться-то? – Щёки вспыхнули. - За то, что о ней же и забочусь? Я же как лучше…
Весея возвела очи к небу, попросила у богов терпения и, убедившись, что они не вняли её просьбе, скрутила полотенце в тугой жгут.
***
Фроське полагалось бы топить горе в харчевне. Впрочем, именно в ней она и сидела с той только разницей, что не рыдала из-за загулявшего невесть где мужа, а праздновала собственную безнаказанность. Всемила заслужила отрезанной косы, а её обидчица радовалась, что впервые ничуть не жалеет об опрометчивом глупом поступке.
- Правду баешь? – восхищался плюгавенький мужичок. - Самой Всемиле?
Фроська неспешно перехватила кружку с медовухой (весьма неплохой, надо признать!) другой рукой и резанула ладонью воздух:
- Раз – и нету!
Плюгавенький только что не затанцевал, аж расцвёл. Наверное, не раз ему красавица отказала, раз заслужила подобное отношение.
Мужики, рассевшиеся вокруг и всё ближе придвигавшие стулья к героине вечера, довольно загалдели: бабья ссора – то ещё веселье, когда изо дня в день не видишь ничего, кроме вонючей рыбы да надоедливой мороси. К тому же, оказалось, что Всемила слыла любимицей края лишь потому, что никто не смел бросить ей вызов. Фроська же, как новая заметная фигура, упивалась вниманием и одобрительными возгласами.
- Давно вертихвостка просилась, чтоб на место поставили!
- Да что коса? Пояс бы срезала!
- Так и надо ей, недотроге!
- Вот за меня бы жёнка так вступалась!
Рыжий харчевник всё больше помалкивал, протирая столы достаточно чистой, в отличие от других подобных заведений, тряпицей. Он предпочитал мнение держать при себе и, возможно, именно поэтому не слыл дураком. Однако глумливое веселье Светолику приходилось не по вкусу: если хорошо приглядеться, можно было разок, а то и два, заметить, как он качает головой. Но было ли это из-за несогласия с действиями ревнивой бабы или попросту харчевник посчитал, что в шумной обстановке никто не оценит переливов вкуса дозревшего пива, никто не знал. Да и не размышлял на этот счёт.
К тому времени, как Серый, промокший до нитки, уставший и невероятно злой, вломился в харчевню, ликование достигло того размаха, когда срочно требуется покачать кого-то на руках или хотя бы устроить драку.
Весея таки доступно объяснила, как неприятно гадать, куда и с какой целью пропал любимый человек, хоть и пришлось для этого прибегнуть к самому прямолинейному способу – погонять балбеса по деревне в поисках супруги.
Успевший изрядно перехореть от нарастающего беспокойства муж обегал ближайшее прилесье, заглянул в каждый двор и обнюхал едва ли не всю избушку Весеи (исключив разве что задок), уверенный, что паршивые бабы сговорились и решили сжить его со свету, а жена попросту заперлась где-нибудь в сенях и злорадствует. Старушка не перечила и лишь подсказывала, куда бы ещё могла запропаститься суженая, пряча язвительную улыбку за узорным платком.
***
Оказывается, так тоже можно! Свободная, довольная, радостная. Когда мне в последний раз доставалось подобное счастье? Я отвоевала своё, показала зубы, да к тому же осталась со всех сторон правой. Милое дело!
Ещё чуть, и мужики, что расселись поблизости и с упоением уже в третий раз выслушивали историю позора первой девки на деревне, начали бы петь мне заздравную. Я аж две кружки пива опрокинула на радостях, благополучно забыв о его мерзком вкусе.
Праздник, как водится, испортил муж. Серый вломился в харчевню, открыв дверь с ноги. Та шумно стукнула о стену, привлекая всеобщее внимание к вошедшему. Он был зол, мокр и несчастен. И одно другому никак не противоречило.
- Фроська!
Мои собутыльники многозначительно переглянулись, оценив вид тощего взволнованного мужчины с виноватым лицом и дружно захохотали:
- Да, великая ценность!
- На такого, чуть не доглядишь, все девки вешаться станут!
- Что ж косу? Голову сопернице открутить за такого богатыря мало!
Муж понял, что смеются над ним. Не удержалась от ухмылки и я: сейчас на него не позарилась бы и хромая векша[31]. Но Серому выдержки не занимать. Углядев, что я жива-здорова, он тут же успокоился, отряхнул голову, разбрасывая серебристые капли, и степенно подошёл к быстро ставшему общим столу.
- Куда же ты запропастилась, душа моя? Всё утро тебя ищу.
Я фыркнула и отвернулась:
- Да вот, с друзьями засиделись с вечера, - последнее особо выделила, - не стала ждать, пока ты с прогулки вернёшься, пошла отдохнуть. Ты ночью так и не явился?
Серый смутился и ответил кратко:
- Дела были. Пойдём, что ли?
- С чего бы? Я не мешала отдыхать тебе, а ты уж, будь так добр, меня не дёргай.
Мужики окрест замерли в ожидании скандала. Как куры на насесте, честное слово! Но Серый и тут удивил. Зрители, может, и надеялись на то, что он обидится, силой уволочет супругу домой да поучит уму-разуму (если повезёт, то и не сходя с места поколотит), но не дождались. Уж что-что, а мнение зевак никогда оборотня не беспокоило. Хотя без представления никто не остался: Серый картинно рухнул на колени и обхватил меня за ноги.
- Прости горемычного!
Я опешила:
- Вставай, оболтус!
- Не встану, любимая! Хочешь, бей, а не встану! – Серый то ли лил слёзы, то ли хохотал, пряча лицо в моих коленях. - Прости бездаря! Виноват, как есть виноват!
- Уймись, ненормальный! – сдалась я.
А Серый всё подвывал, иногда замолкая и прикладываясь к кувшину с брагой, чтобы промочить горло. Или чтобы ещё лучше отыграть сцену.
- Только не бей меня больше сковородкой, пожалуйста! Хотя бы не по голове, а то только-только в глазах темнеть по утрам перестало!
- Ты что несёшь?!
- Молчу, молчу, любимая! Я понял, сплю сегодня у крыльца! Можно хоть дерюжку подстелить?
Я уж и сама гоготала. Ну как на такого зло держать? Дитё малое, право слово! Подумаешь, чуть поцапались! Эка невидаль? Может, устал человек за день, а я на него налетела сразу.
Зрители всё пытались подлить масла в огонь:
- Баба!
- Сразу видать, кто в семье голова!
- Что ж ты спину гнёшь?
- Всех мужиков опозорил!
Вот мерзавцы! Им лишь бы сплетен подсобрать, а кто прав, кто виноват - знать не знают, да и всё равно. Так бы языки злые и повырывала!
- Позор мне, позор! - безропотно согласился Серый.
- Значит так, - включилась я в игру, - теперь носить меня повсюду будешь на руках…
Серый, не мешкая, подхватил меня и с лёгкостью закинул на плечо. Мужики завистливо ахнули: я хоть и некрупная, но сила, чтобы бабу так поднять, всё одно нужна немалая. Запомнили.
- Ещё, - спокойно продолжила я, слегка покряхтев, - букет васильков у подушки каждое утро.
- И зимой?
- Зимой в первую очередь!
- Чай из свежесобранной липы и…
- Тумака? – без особой надежды подсказал супруг.
- Только что испечённый крендель из белой муки, - мстительно закончила я.
Серый скалил зубы и кивал, мол, всё сделаю, только не злись. А я, в совершенно глупом положении, неудобно упираясь животом в острое плечо, чувствовала, что обижаюсь всё меньше. Кажется, и нету на свете ничего, что могло разлучить нас. Я бы обняла мужа от избытка чувств, но дотянулась только куснуть за бок.
Многострадальная дверь харчевни снова шумно распахнулась. Внутрь ввалился плечистый волосатый мужик с вилами наперевес. Светолик удивлённо воззрился на чумазого, только оторванного от работы посетителя: зачем пожаловал?
- Нашлись, голубчики! – Мужик наставил перст[32] на Серого (ну и на мой зад заодно, коль скоро я на его плече висела). - Сейчас мы вас!
Не успели мы сообразить, что к чему, как волосатый выскочил на улицу и убежал. Странный какой-то.
Откуда ж могла беда прийти? Знамо дело, следующей в харчевню вплыла Всемила. С опухшими красными глазами, но аккуратно прибравшая остатки волос под праздничный расшитый кокошник с убрусом[33]. На вытянутых руках, словно безвременно погибшего героя, она несла срезанную косу. Странно, что траур не надела, показушница.
За Всемилой шла толпа.
В толпе выделялись парни помоложе, мужики погрознее и бабы поскандальнее. Почти каждый нёс дрын или лопату, а у одного мелькнул топор.
Я задрыгала ногами, пытаясь рассмотреть, что к чему, и Серый аккуратно опустил меня на пол.
- Вот они, злыдни! – завопила девка. - Добрым людям гадят, жизни не дают! Поглядите, что наделали!
Бывшая красавица противно заголосила и подняла косу вверх, чтобы все разглядели. Серый икнул.
- Девица, это ж кто тебя по головке так стукнул, что ты на добрых людей напраслину возводишь?
- На добрых?! – завопила она пуще прежнего. - Да разве добрые люди опозорят невинную на весь край?!
Толпа возмущённо загалдела. Мои бывшие собутыльники придвинулись, чтоб не упустить чего интересного, но встать с мест против ворвавшихся и не подумали.
- Да кто ж тебя тронул? – не понял мой наивный супруг.
- Да вот ты, ты и тронул! – так возмутилась Всемила, что даже я ей на миг поверила. - Ты, похабник, соблазнил, а баба твоя ревнивая выследила меня да косу срезала-а-а-а!
В толпе сердито переговаривались.
- Что за ерунду несёшь? – вылупился Серый.
Я смущённо кашлянула. Муж с ужасом воззрился на меня.
- Я её и пальцем не тронул!
- А я тронула…
- Фроська?!
- Что «Фроська»?! Она чужого мужика со двора свести пыталась, кто ж такое стерпит? А вы, - я обратилась к защитникам девичьей чести, - постыдились бы в бабьи разборки лезть! Чего дубинами размахиваете? Чай только напугать ими и можете. Ну, подходи! Кто готов один на один?!
Серый оттащил меня назад: чуть первой в драку не кинулась. А что? Я бы всем желающим не волосы, так руки повыдёргивала б!
- Фрось, посмотри на меня! Фрося! Ефросинья!
Муж схватил моё лицо ладонями и с силой развернул к себе, не давая натворить дел. Зубы, уже начавшие меняться, снова стали человеческими.
- Фросенька, ты что, правда этой гульне[34] косу срезала?
- Это кто гульня? Это я гульня? – встряла Всемила.
- Помолчи, когда тебе слова не давали! – рявкнул Серый. Девка аж заткнулась от неожиданности. Повышал ли на неё хоть кто голос прежде? – Милая, ты зачем это сделала?
- А что она… - Я смущённо отвела взгляд. Нет, не стыдилась ни капельки. Но Серый, кажется, серьёзно расстроился. - Я своё защищала!
- Неужто взревновала? – Муж испытующе склонил голову на бок.
- А если и так?
- Душа моя, разве с тобой кто сравнится? Да ни одна девка в мире не сможет каждый новый день удивлять меня так, как ты!
И вот тут Всемила серьёзно разозлилась. Неужто на что-то ещё надеялась?
- Он, он меня обесчестил! – закричала она. - Силой взял!
Я настороженно посмотрела на Серого.
- Да ни в жизнь! – открестился муж. - Она ж глупа, как корова!
И тут я была с ним полностью согласна.
Но толпа уже завелась. Люди галдели, переговаривались, накручивая себя и окружающих, набирали злость, как дворовые псы. И честь деревни защитить от наглых чужаков хотелось, и в драку бросаться боязно – рыбаки ж все, не охотники и уж точно не воины. А пришлый молодец двигается странно, ходит уверенно и топор держит так, будто не раз его метал.
Решила всё, конечно, обиженная девка. Всемила кинулась на меня, растопырив пальцы и напрочь позабыв, кто из нас сильнее. Защитники одобряюще загудели, сжали потные ладошки на дубинах.
Я с готовностью приняла врагиню в объятия, подставила ножку и с удовольствием наблюдала, как она, звонко стукнувшись лбом о пол, проскользила до ближайшей стеночки. Подлетела к ней, взгромоздилась сверху и, позвав волчицу в помощницы, опустила кулак чуть пониже налитой девичьей груди. Всемила задохнулась от боли и засучила ногами по полу.
Мои вечерние знакомцы сразу попрятались под столы. Тоже мне, друзья! А с какой радостью они о позоре пышнокосой слушали, как поддакивали! Теперь, небось, станут медовуху опрокидывать с тем, кто здоровее из драки выйдет.
Огромный волосатый мужик пошёл на Серого. Другие сжимали кольцо, теснили нас внутрь харчевни, но сами пока не лезли – оценивали, как сильно самому смелому достанется. А то, может, он и один справится, а они и вовсе не при делах. Так, за компанию пришли. Пива взять.
Плечистый перехватил вилы и наставил их на тощего. Серый показал ровные белые зубы и не двинулся с места. А от улыбки нападающему уже стало не по себе. Мужик пугнул вилами, неловко дёрнулся и тут же лишился оружия. Оборотень покрутил добычу в руках, оценил металл и покачал головой:
- Хорошие вилы. Им на огороде место. Как и тебе, - и аккуратно приставил их к стеночке. - Как проспишься, заберёшь.
Мужик удивился:
- Просплюсь?
Серый сверкнул глазами и ударил неповоротливого бугая по колену прежде, чем тот подумал, почему у противника такой недобрый взгляд. Упал, заскулил и тут же получил мягкий удар ладонью в шею. Мой волк брезгливо отёр испачканную вонючим мужицким потом руку о штаны.
Попытавшихся зайти с двух сторон одинаковых рослых детин Серый просто столкнул лбами.
От кинутого наугад топора легко увернулся, но тот угодил прямиком в бочку с только вчера вызревшим пивом, чем вызвал ярость харчевника:
- Так, уважаемые! Валите-ка вы! Мы здесь пивом торгуем, а не на драки любуемся! - прогневался Светолик, но его возглас потонул в криках баб, подначивающих нападать всем скопом.
Драгоценная брага лилась из трещины. Светолик негодовал. Всемила выла. Я колотила её куда придётся. Мужики ругались, не решаясь напасть ни поодиночке, ни вместе. Серый недоумевал, как он вообще оказался посреди всего этого безумия и очень боялся кого-то серьёзно покалечить.
- А ну всем стоять! – гаркнул окрепшим голосом харчевник. В руках его многозначительно покачивался взведённый самострел. Держал оружие Светолик хорошо, правильно и со знанием дела. Не так прост оказался рыжий, как о нём думали! - Что ж вы, нелюди, творите? Глупой девке на слово поверили и людей чуть на тот свет не отправили? Да я с ночи слушаю, как эта вот Всемиле косу срезала и могу подтвердить, - я возликовала, - что дуры обе! Две дурные бабы! Одна – глупая, вторая – ревнивая. И сами бы разобрались. А вы? Эх! Ещё мужиками себя зовёте! Куда лезете, а? Кулаки почесать охота? Ну, давайте, кто смелый, вперёд! Давненько я стрел не спускал! А ведь не пожалею, коли не образумитесь!
Желающих вступаться за честь обиженной девки резко поуменьшилось. Всех Светолик, конечно, не зашибёт, но первым, пусть и единственным, становиться не хотелось никому. А харчевник продолжал стыдить:
- Вы хоть разобрались, что к чему, прежде чем дров наломать? Девку-то кто хоть попытал, али, ежели красивая, так обязательно честная? Повитуха её поглядела?
Защитники удивлённо переглянулись. Проверить, не врёт ли Всемила, никому в голову не пришло.
- Пойдёшь к повитухе? – Я встряхнула дурочку. Нос морщился, как пятачок, светлые очи превратились в узкие щёлочки, кокошник давно сбился набок.
КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА