Глава 1

О чём это я?

- Да ну что ж с тобой делать будешь, тварь ты хвостатая?!!

Вышеупомянутая хвостатая тварь, особо не смущаясь моими воплями, пробежала прямиком по босой ступне и юркнула в одну из бесчисленных щелей в полу. Пущенная вслед неприятелю миска разлетелась вдребезги, а негодующий писк ознаменовал капитуляцию. Мышиная война завершилась с потерями, но всё-таки в мою пользу. Сомнительное достижение, когда вражина размером с твой кулак.

Вот не люблю этих вредителей. С малых лет, еще когда и не понимала, что появление умильных зверьков чревато голодом целой деревни, будь она победнее нашей. Позволить себе, подобрав юбку, юркнуть на печку и оттуда визжать, как делала сестра Любава? Ну нет! Веселее устроить засаду и организовать настоящее противостояние.

Беззащитную девицу я, как ни старалась, воспитать в себе не смогла. Родичи, быстро смекнув, что я не страдаю ни трусостью, ни брезгливостью, поручали мне спасение Любы от вредителей с хвостами, лапками, усиками, а бывало и просто наглыми нетрезвыми рожами, слишком рьяно жаждущими внимания красавицы. Вот и расти тут в холе и неге! Впрочем, с семьёй мне повезло. В компании приятелей-мальчишек я считалась своим парнем, а мать и сестра, взявшие на себя женские обязанности, позволяли младшенькой дурёхе с утра до ночи носиться с друзьями по лесам; вовремя признали: в доме от меня больше убытков, чем помощи. Возможно, именно из-за этого попустительства я до сих пор не могу без ругани и ошпаренных пальцев затеять кашу.

Я осмотрела поле боя. Удивительно, как много неудобств может доставить один среднеупитанный мыш. Справедливости ради надо сказать, что осколки посуды и перевёрнутая лавка были всё-таки моей виной. Но вот мешок с мукой я точно не прогрызала. Будь это моих зубов дело, оно бы уж худо-бедно отпечаталось в памяти. Злополучный мешок я сдуру решила переволочь на другое место. Результатом тяжкого труда стала живописная белая загогулина с отчётливыми чёрными вкраплениями. Стол, на который я налетела, ошеломлённая диверсией, распластался на полу, лишённый четвёртой ножки. А поскольку там ещё и посуда стояла, избу усеял равномерный слой глиняных черепков.

Раздирать бы когтями доски до тех пор, пока мелкая дрянь добровольно не сдастся в плен! Ей хорошо: спряталась в норку и сиди тихо. Никакой уборки. А мне-то теперь что делать?!

После непродолжительной (благодарных зрителей не обнаружилось) истерики я взялась за создание подобия семейного гнёздышка: расшвыряла черепки по углам и станцевала с метлой нечто, напоминающее обрядовый танец урожая. Большего, увы, врождённая лень не позволила.

А стол пускай муж чинит. На то он и муж. Может, на меня чудище какое напало, и я, вся такая напуганная и обессилевшая, даже поднять эту махину не могу. Я картинно рухнула на первое подвернувшееся седалищу возвышение.

Вот ...!

Седалище предпочло примоститься аккурат на мешок с мукой.

Я оглядела изрядно побелевшую комнату и махнула на уборку рукой. Какая уборка, когда меня муж любит?! А для семейного счастья чистота в доме вовсе и не главное. Главное… ну, муж заботливый. Жена сытая. И кот. С котом, положим, не сложилось: суженый не выдержал сию метящую территорию животину. Зато с заботливым повезло. Да и не у каждой бабы муженёк - …

Шкруп-шкруп…

Помстилось?

Шкруп-шкруп… -  настойчиво повторил дверной косяк.

Я ломанулась открывать.

В дом ввалился здоровенный волк. Зверь прижал уши, где-то внутри широкой и пушистой - ладонь увязнет! - груди зародилось, но пока не раздавалось вслух недовольное урчание. Волк не слизывал бурые подтёки с морды, и кровь вязкими длинными каплями стекала на пол. Я дёрнулась -  волк предупреждающе рыкнул. Я медленно потянулась к мохнатому боку: проверить, от чьей крови слиплась тёмными сосульками шерсть - своя? чужая? Волк щёлкнул зубами в пяди от дрожащих пальцев и совершенно спокойным человеческим голосом проговорил:

-  Не тронь, ещё запачкаешься. Принеси воду. И собирай вещи. Он нас снова нашёл.

После чего с чувством выполненного долга закатил глаза и рухнул.

Приличная женщина завизжала бы. Приличная женщина упала бы в обморок. Приличная женщина хоть за водой бы метнулась! Приличная женщина не вышла бы замуж за оборотня.

Я приличной женщиной не была.

Да, не у каждой бабы муженёк – волк.

Глава 2

Кажется, это случилось лет семь назад

Мне тогда было не больше тринадцати зим. И мы – я, стриженая, похожая на мальчишку, и двое мальчишек по рождению – очень любили яблоки. Точнее, не сами яблоки, а возможность хорошенько обтрясти сад соседки Глаши. Тётки, надо сказать, вредной и сварливой. Яблок тех испокон веку у неё водилось пруд пруди, а к саду и на сажень[i] никого не подпускала. Жалко, что ли? А жадность наказуема. Посему она (жадность то бишь, а не мы) виновата в том, что урожая с деревьев соседка уже седьмое лето как собрать не могла. Стоит, правда, упомянуть, что добрая половина нашего улова ежегодно оказывалась в сточной канаве. Ну не есть же было эту гадость?! Ох уж этот вкус победы с ядрёным кислющим послевкусием!

Солнце палило так нещадно, что даже самые ярые огородники предпочитали с осоловелыми лицами коротать полдень в тени, а ещё лучше в избе, потягивая ароматный квасок. Воздух одурело пах сухой травой и редкие мошки, казалось, увязали в нём, как в сладком киселе. Я выглянула в окно. Насколько хватало глаз, не было видно ни одного деревенского. Мальчишки либо не сумели вырваться из-под строгого родительского надзора, либо уже затаились где-нибудь у воды, планируя каверзы. Без меня. И это срочно необходимо исправить!

Кособокие, как деловитые старушки, домики то жались друг к другу, точно обсуждая последние новости, то, напротив, стояли демонстративно поодаль, дескать, не дело слушать кудахчущих сплетниц. Но нависающие низко над землёю крыши навострёнными ушками выдавали любопытство. В их тени окапывались куры: распушали перья, прикрывали сонные глаза и наслаждались редкой в эту пору прохладой, идущей из вырытых крепкими лапами ямок. Хохлаток никто не гонял. Не потому, что грядки ответственных хозяек были окружены неприступным забором. Как раз наоборот: заборы почти везде были старыми, трухлявыми, в большинстве виднелось две-три дырки выкорчеванных неугомонными детьми досок. Но не с одних огородов питались жители Выселок, так что не жалко, если и склюют чего глупые птицы.

Доски служили нам мечами. Иногда лошадьми. А когда доходило до серьёзной драки, и дубинами. Прореженные нами заборы с лёгкостью преодолевали не только куры, случалось, что и козы. Но слабые, почти прозрачные ещё пару месяцев назад ростки уже окончательно окрепли и обещали сытую осень, так что раскопать густо разукрашенные зелёным грядки ушлому зверью не так-то просто. Да и не до того: очень уж жарко. Тут бы воды напиться, а лучше искупнуться, намочить пыльные перья или перепачканную шерсть.

Мама лениво перетирала собранную чуть не до рассвета малину. Очень она любила улучить краткий миг свежего воздуха ранним утром, когда кожей чувствуешь — день будет жарким, что не продохнуть. Но пока дышать легко. Даже немного холодно, хоть накидывай на плечи платок, что через час-другой[ii] станет ненужной обузой. Вот и сегодня, проснувшись вместе с солнцем, мама успела добежать до знакомой полянки. Мало кто ходил к этому малиннику: его лучше всякого лешего охранял ров в две сажени, густо ощетинившийся крапивными зарослями. Для нас с мальчишками было забавой на спор кидаться в колючие кусты, но кожа потом чесалась нещадно, из-за чего подобное развлечение случалось редко. Маму, в отличие от её подружек, крапива не страшила. Опытная женщина брала с собой толстые рукавицы и аккуратно, заботливо, стараясь не сломать лишнюю веточку, пробиралась к заветному малиннику. За заботу лес щедро одаривал её неизменно полным лукошком, и сестра — большая сластёна — с писком бросалась добытчице на шею, получая в откуп целую горсть. Настасья Гавриловна утёрла лоб, зорко следя, чтобы не задеть путающуюся в волосах пчелу (почти как Люба на малину прилетела!).

- Опять пакостить соседке побежала?

Мама одёрнула меня у самого выхода.

- Ни в коем случае! Я ненадолго! На вот столечко! - Показала расстояние с булавочную головку между пальцами я. - До саженки и обратно!

- Иди уж. – Женщина понимающе хмыкнула, закинула ягоду в рот и напутствовала: - Мне хоть яблочко принесите. Я кислые люблю!

- Принесём! - крикнула я в закрывающуюся дверь, запоздало сообразив, что случайно выдала и себя и друзей. Но, кажется, сегодня родительница добрая. Для виду, конечно, за волосы потреплет. Если попадусь. А нет, так и слова не скажет.

Сварливую Глашу мало кто любил. А уж как возьмётся огород по весне удобрять, так вообще хоть плачь: глаза щиплет так, будто она оприходовала каждую грядку лично. Гостей Глаша не любила. Порог её избы переступали редко, да и то разве по делу. И тётка, вроде, была не против такого положения. По крайней мере, всячески поддерживала дурную славу, не иначе как нарочно отваживая от себя людей. Пройтись вдоль соседских огородов, показушно охая и рассказывая (по большому секрету!) последние сплетни (как правило, больше интригующие, чем правдивые), считала своим долгом. Много носов было переломано и фингалов наставлено по наветам нелюдимой Глаши, много грядок мстительно потоптано в отместку за поклёп, что их владелец подворовывает чужую редьку, порой друг с другом по седмице не здоровались старые друзья, поверив в россказни. Глаша, между тем, с чувством выполненного долга наблюдала за разгорающимися скандалами, не забывая подливать масла в огонь. А бабка Бояна, чью славу главной сплетницы Глаша не так давно отвоевала, завидовала. Так что соболезновать вредной тётке мало кто станет.

 

По дороге схватив пару слив, уж очень нагло заявляющих о своей спелости крепкими бочками с сизым налётом, я перепрыгнула спящее отцовское тело и припустила к калитке. Родитель только досадливо дёрнул ногой. Заявив, что в такую жару только сено сушить, он дремал у крыльца, прикрыв свои глаза платком, а для отвода маминых вяло придерживая точило и косу. Такой отдых был ему по нраву. Прибежит обиженная жена попенять, мол, на мне всё хозяйство держится, а ты спишь, а он что? А он при деле. Так, отдых глазам на часть[iii] дал - от яркого солнца слезятся.

Люба, знамо дело, варила очередное зелье, призванное подчеркнуть её красоту. Пока, правда, успешнее получалось прятать. Однако природная красота упорно пробивалась и через яркие бусы, и через намазанные жуткими составами на основе недозрелой свёклы щёки, и через чернёные брови. Судя по открытым настежь окнам, в этот раз ей, то бишь красоте, предстояло преодолевать чутную даже привычному деревенскому носу вонь. Люба услышала, что в городе барышни мажутся какой-то сладкой водой, поэтому вторую неделю настаивала землянику на пивных дрожжах. Мама требовала прекратить опыты, но папа ходил подозрительно довольный и предлагал старшей дочке всё новые варианты рецепта.

Словом, дома делать нечего: припашут либо работать, либо отдыхать. Другое дело друзья. В полупустой по духоте деревне мы чувствовали себя не то защитниками павшего города, не то мародёрами.  Ошалевшая от жары и безделия ребятня - ватага, способная запугать старушек похлеще орды налётчиков. От нас шарахались собаки, заслышав улюлюканье, прятались предусмотрительные птицы, когда мы шли в наступление.

Воздух мало не жёг лёгкие и я уже потихоньку жалела, что не осталась у прохладного печного бока перебирать малину. Ну или хотя бы не догадалась взять с собой флягу с водой. Дорога криво ложилась между домами, босые ступни увязали в лёгкой пыли, как в пуховой перине, а из-под пяток клубились маленькие тучки, ещё долго после меня не желавшие успокаиваться и превращаться в земную твердь. Я завернула за околицу, не желая делать крюк, побежала прямо через луг и тоскливо заойкала, напарываясь на стерню: сено успели собрать в стоги, но свежая трава не выросла, продолжая укоризненно колоться острыми носиками.

От саженки шёл лёгкий душок, больше милый деревенскому сердцу, чем неприятный.

- Хей, пучеглазые!

Я радостно скатилась по склону к самой воде, застав мальчишек врасплох.

- От такой же слышим! - обиделся Петька.

- Мы уж решили, ты струсила, - прищурился Гринька, - в прошлом-то году тёть Глаша мало не за ухо тебя поймала.

- Ой-ой! Можно подумать, это она за мной гналась! Тебя ж, дурака, выручить старалась!

- И ничего и не старалась... Я, может, и сам бы утёк...

Мои мальчишки были хороши: Петька – высокий, статный красавец. Сестра не раз говорила, что через год-другой у него от девок отбою не будет – таких русоволосых широкоплечих богатырей ещё поискать надо. А что глуповат малость, так то в хозяйстве даже пользительно. Гринька же был приземист и крепок, но мне казался симпатичнее друга. Ничуть не похожий на девчонку, в отличие от Петьки, он уже сейчас гордился парой волос, курчавящихся из подбородка, и напоминал бодучего бычка, из которого вскорости мог получиться как племенной бык, радость любой хозяйки, так и сытный ужин – тоже, в общем-то, неплохо. Но, как и всякий бодучий мальчишка, он не упускал возможности позадирать окружающих.

Петька по праву старшенства прекратил перебранку:

- Ша! Глаша на днях пса взяла. Я поглядел — злобный.

- Как хозяйка! - хихикнула я.

- Куда уж ему! - поддакнул Гринька.

- Злой ли нет, не так важно. Всё одно на цепи наверняка, - заключил Петька. - Но лай поднимет в любом случае.

Гринька заметно взгрустнул. Одно дело озорничать безнаказанно, совсем другое — рисковать получить реальных тумаков.

- Да вы чего? - Я недоумевала, чего это мальчишки поскучнели. Ну собака. Эка невидаль! Да у каждого во дворе кобель, а то и два бегают. Не бояться ж теперь со двора нос высунуть! - Отломим ему краюху, погладим. Всё ж тварь живая.

- Живая — это да. А тварь — так вообще точно, - подтвердил Гринька. - Я мимо прошмыгнул, как мышка, он как зарычит!

- Так ты небось палкой в забор барабанил, вот он и дёрнулся! - рассмеялась я. - К ним же лаской надо!

- Лаской. Тьфу, девчонка! - Гринька подбоченился, стараясь выглядеть серьёзнее, явно копируя движения отца, сурового деревенского головы, провёл пока ещё хилой ладошкой сверху вниз по воздуху. - Палкой его и дёру. Забьётся в будку, даже не вякнет.

- Так, изуверы! Животину обижать не дам!

- Что, трусишь?

- Да за вас, оболтусов, волнуюсь. Ещё руку кому-нибудь оттяпает, воплей будет! С псиной я разберусь, чего уж там. Гринь, вытащишь кусок хлеба? Тебе до дома по дороге. - Гринька важно кивнул. - Кто там вообще? Сука? Кобель? Большой?

По растерянным лицам друзей я поняла, что, если страшного зверя они и видели, то очень издалека и через плечо.

- Где сидит хотя бы? Будка есть у него? На цепи? - В ответ обиженное сопение. Я подозрительно прищурилась. - Вы хоть краем глаза пса этого видели?

- Слышал. - Петька угрюмо смотрел в сторону. - Я вчера вечером ходил поглядеть, не обрубила ли Глаша нижние ветки у яблони. Не, только грозилась. Кто ж летом дерево калечить станет? Слышу: рычит. Да так утробно, зло... Ну я и... В общем, не стал вглядываться. Но видать здоров пёс, раз тявкать не бросился. Кто помельче да послабее точно бы лаять стал.

- Эх вы, лазутчики[iv], - фыркнула я. - Пошли уж. Если просто мимо пройдём, ничего он нам не сделает. А повезёт, так и яблок перехватим.

Обычно после дела мы втроём карабкались на тётьглашин сарай. Там надкусывали кислющие первые яблоки и закидывали огрызками кур.

Но в тот год нам не повезло. Сначала всё шло как по маслу. Никакого пса во дворе и в помине не оказалось ни когда мы бегом промчались мимо, ни когда чинно прогулялись, ни даже когда совсем уж внаглую перелезли через забор. Я презрительно скривилась и напоказ вгрызлась в притащенный Гринькой пирог. Половинку всё-таки приберегла. На всякий случай.

И вот я, самая мелкая и лёгкая, только успела залезть на яблоню и, как сговорились, скинуть пару плодов вниз, как из смородины поднялась необъятная грозовая туча – тётя Глаша. Земля под её ногами сжималась от страха, ветер развевал юбку, как усы морских разбойников (видеть я их не видела, только слышала, как взрослые баяли. Но была уверена, что все разбойники обязательно усатые и непременно имеют суровый взгляд тёти Глаши). Смачный плевок в сторону капустных грядок убедил: погибель на подходе и все уши нам сейчас обдерёт. Тётка пока воришек не заметила, но так грозно отрывала мешающим ей цветам головки, что сразу ясно: нас ждёт та же участь.

Стоило Гриньке с Петькой завидеть опасность, мальчишек и след простыл. Размышлять о судьбах подлых предателей, тем паче орать им вслед я, конечно, не стала. Выбирая между совместным позором и героической смертью, предпочла поглубже зарыться в листву и зажмуриться от страха.

Уши горели, в ожидании цепких пальцев. Сначала тётьглашиных - больно, но справедливо, потом маминых - всерьёз и надолго. Причём мамины не за то, что пошла воровать, а за то, что опять доверилась хитрым мальчишкам, не сдала их (и не сдам!) соседке. Не стану ябедничать. Лучше потом сама их выдеру!

Попадалась я постоянно. При всей тяге к опасностям и разбойному образу жизни ловкостью я никогда не была чрезмерно оделена. Если при побеге из кладовой кто-то позорно растянулся на ровном месте, - это я. Если соседи видели спины ребят, пуляющих в воробьёв сухим горохом, - запомнили только мою. И, наконец, если кто-то и расплачивался оплеухами за наши невинные шалости, то я. Мальчишкам, знамо дело, было стыдно. Они приносили леденцы, когда я в очередной раз упрямо заявляла, что все кабачки перетаскала на крышу сарая в одиночку. Становились моими слугами на день, когда я расплачивалась за потоптанное поле (а где ещё было запускать змея?!). Стоически выдерживали мои оплеухи и вообще всячески поддерживали. Но всё это было уже после проказ. А чтоб бросить в самый разгар, когда вот-вот поймают? Когда вопрос о том, кто получит по первое число, решается вот прямо сейчас?! Такой подлости я от друзей не ожидала. Нет, я бы, конечно, мужественно крикнула что-то вроде "оставьте меня на растерзание врагу! Бегите! Спасайте живых!". Но крикнула бы уже после того, как они попытались меня спасти. И это было бы моё решение. А они пустились наутёк даже не вспомнив, что обрекли подругу на бесславный конец и, полагаю, недельное безвылазное пребывание дома.

Сколько я здесь сижу, боясь шелохнуться? Долю[v]? А может, час? Я открыла один глаз. Делать этого не хотелось, но кто-то упрямо тряс яблоню и, подпрыгивая, цеплял мою ногу. Я грешным делом решила, что пришло время расплаты, но сообразила, что соседка вряд ли станет скакать под деревом с шипением «слезай, дурак, а то ноги повыдергаю!». А если и станет, звуков будет поболе и погромче. Повыдергать тёть Глаша, конечно, могла, но на угрозы не разменивалась бы.

Под деревом стоял долговязый мальчишка с серыми, как у взрослого, волосами. Он ещё раз подпрыгнул и почти схватил меня за ступню.

- Слезай! – сердито приказал он.

- Не слезу! – огрызнулась я и для пущей убедительности высунула язык. Главный аргумент в любом споре.

Я, конечно, вредничала, но на самом деле слезать не хотела по другой причине: обычно Петька и Гринька снимали меня вдвоём (а они были ребятами немелкими). Я попросту спрыгивала на головы откормленных собратьев. Не то чтобы я была такой тяжёлой, но слезать со здоровенной яблони, имея в подстраховке единственного хилого пацана, который, того гляди, ещё и в сторону в самый неподходящий момент сиганёт (и я его не виню, сама бы так и сделала), было как-то… нет, не боязно… Хотя чего уж там?! Именно боязно!

- Прыгай давай! – не выдержал мальчишка, - Тётка сейчас вернётся!

- Тогда я буду зимовать здесь! –заявила я, покрепче обхватывая ствол.

- Значит, не слезешь? – на всякий случай уточнил сероволосый.

Я насколько могла сильно высунула язык, подтверждая его догадку.

Обычно в таких случаях говорят, что у мальчишки глаза нехорошо потемнели. Так вот, именно так они и сделали. А потом вдруг начали отливать золотом. Нехорошо и как-то прямо по-звериному. Он подпрыгнул так, как мог подпрыгнуть только очень тощий ловкий мальчишка, цепко ухватил меня за щиколотку и дёрнул. Я с визгом навернулась. Упала, конечно, прямо на него.

Было больно. Утешало, что ему, наверняка, тоже.

- Не слезешь, значит? – прохрипел он настолько ехидно, насколько было возможно в его положении.

- Я и не слезал...аххх, синяк будет! Ты меня слез! – обиделась я.

Я попыталась встать, но мальчишка, услышав что-то, без всякого уважения ткнул меня носом в... надеюсь, это всё-таки была земля, а не удобрение. Сам, наверное, из солидарности, нырнул туда же.

- Пошли. Тьфу, поползли. Только тихо, – велел он.

Я послушалась. Видимо, для разнообразия.

Мы доползли до зарослей крапивы у забора. Короткая перепалка – и я на личном опыте убедилась в её целебных свойствах.

После очередного самого-пресамого неприличного ругательства, которое я слышала от отца, товарищ по несчастью попросту заткнул мне рот. И очень вовремя: возле нашего лежбища обнаружилась толстая нога в драном чулке. Из дырки выглядывал уродливый грязный ноготь. Мне вдруг жутко захотелось сбегать до отхожей ямы. Я едва слышно ойкнула и попыталась зарыться в землю, как испуганный червяк. Интересно, червяки умеют пугаться? Если они встречались с тётей Глашей, то наверняка. Мальчишка слегка сместился, как мне показалось, чтобы в случае чего я могла беспрепятственно дать дёру.

Страшная нога в паре с второй, не менее страшной, сделали несколько кругов у яблони, откуда-то сверху покряхтели, выругались и удалились, периодически останавливаясь и, видимо, прислушиваясь. Скорее всего, потери сочли несущественными (а в сравнении с годами, когда мы обдирали яблоньку, аки липку, это действительно было так).

Я в ужасе следила за удаляющейся спиной и не сразу поняла, что задержала дыхание. Сведённый судорогой живот вернул в позорную реальность: справа сопел ехидный герой, которого ещё предстояло благодарить.

 

***

- А пищишь, как девчонка. – попытался оскорбить меня мой спаситель.

- Мне – можно, – с достоинством ответила я. – Я и есть девчонка.

Мы сидели на крыше сарая, болтали ногами и грызли яблоки. Не те, что с ребятами пытались стащить, а другие – большие и сладкие, хотя и жутко червивые. Невесть где в самом разгаре лета их добыл новый знакомый.

Собеседник сначала немного смутился, а потом как-то даже более уважительно начал поглядывать. Я торжественно вручила ему половинку пирога, которую берегла для таинственного пса тёти Глаши. Мальчишка оказался не из брезгливых и не стал интересоваться, как давно выпечка лежит в кармане и кем погрызена.

- А тебе сколько лет? – спросила я, метко подшибая огрызком жирную, похожую на свою хозяйку, курицу (ох и нарываюсь на тумаки!).

- Думал, при знакомстве сначала имя спрашивают. Или у вас в деревне не так?

- А вот и не так… - пропыхтела я, краснея.

- Эй, да не обижайся! – рассмеялся малец. – Зови меня Серый. У меня есть имя, но оно мне не нравится, так что лучше прозвище, ладно? – Я кивнула. – И мне пятнадцать, – с гордостью добавил Серый.

Теперь была моя очередь ехидничать. На названный возраст Серый уж никак не тянул: тощий, долговязый, с лицом, скорее, невинного младенца, чем шаловливого отрока.

- Так уж и пятнадцать? – нараспев поинтересовалась я.

- Ну… почти, - мальчишка зарделся. Моя догадка подтвердилась.

- А-а-а, ну почти так почти, – протянула я.

- Ну, скоро исполнится, - совсем уже жалобно протянул мальчишка и тут же весело добавил: - Через два десятка месяцев! А тебя я знаю. Ты через два дома живёшь. Евфросинья, да?

- Фроська, – поправила я. – А ты здесь вообще откуда? Я тебя раньше не видела. – И, подумав, не без гордости уточнила: – А я ведь здесь всех-всех знаю!

По-моему, Серый немного помрачнел. Совсем чуть-чуть. Почти незаметно. Помявшись, он всё-таки ответил:

- Из города. Родителям уехать пришлось, а меня отправили к этой. - Кивнул на тётьглашин дом.

- Так она тебе родня?! – удивилась я.

- Тётка. Двоюродная. По матери. Вот у неё и живу.

- Кошмар, - вздохнула я. – Ты её давно знаешь? Она людей не любит. Со свету тебя сживёт! Бьёт небось? – Я соболезнующее вздохнула.

- Пусть только попробует!  - нахмурился мальчишка. - Вот мамка воротится, она ей даст! Бьёт! Тоже мне, придумала! Да и тётка не такая уж плохая. Мама говорит, детей у неё своих нет, вот и обозлилась. Дескать, она в молодости очень уж гордой была, всё нос вверх тянула, ни с кем не зналась, не водилась. Папа сказывал, когда он за мамой начал бегать, Глашка совсем обозлилась на весь свет, чуть не из дома её выживала. Не выжила бы, конечно. Семья всё ж большая, дружная. Я, хоть деда почти не помню, но такой спуску не даст. У него всё чин-чином было. Строго, но справедливо.

- Тётя Глаша в деревню лет двадцать как приехала. А до того, выходит, с вами жила?

- Ну, меня тогда и на свете не было. Но семья вместе жила. Мама, как то время вспомнит, всегда улыбаться начинает...

- Так и что, уехала тётка-то?

- Уехала. Заявила, мол, у меня с вами ничего общего. Видеть не желаю. Но ты не подумай, она не плохая. Просто несчастная она. Мне вот её жалко. Правда, когда я к ней приехал, наперёд сказала, буду у неё хлев днями чистить, раз уж явился. Но это она так, рисовалась. На самом деле и кормит, и спать укладывает в тепле. А чего ещё надо?

Серый легко пихнул меня в плечо, как старого друга.

- А меня вот мамка колотит. То полотенцем по заду, то уши так оттянет, что подслушивать потом больно.

- И часто колотит? – усмехнулся Серый. С его точки зрения, колотили меня, не так, как я того заслуживаю. С моей, в общем-то, тоже.

- Как поймает после какой урезины, так и колотит. А тебе что, от родителей совсем-совсем не доставалось?

- Нет, ну, если как ты рассуждать, то, конечно, «избивали». На мечах драться учили. И из лука. Немного. Отец даже на охоту брал. Редко, правда. Он обычно ночью ходил. Вернётся, бывало под утро: уставший, грязный, но зато сытый.

Я своему счастью не сразу поверила. Научиться драться как настоящий ратник! Да это же мечта любой девчонки! Если она не ограничена раздумьями о новом сарафане и попытками найти мужа. То есть, получается, только моя мечта. Но дальше обычных драк с мальчишками дело у нас никогда не заходило. Никто в деревне не знал воинского ремесла – мирное время.

- Научишь? – Я положила руку Серому на колено и изо всех сил захлопала ресницами, как старшая сестра советовала (а я ещё думала, не пригодится!).

Серый немного ошалел и уже собирался рассеянно кивнуть, но почему-то передумал. Глаза его опять подозрительно зазолотились.

- А можно я тебя поцелую? Тогда научу, – как-то слишком равнодушно глядя в сторону предложил он.

- Дурак, – сообщила ему я, отворачиваясь и скрещивая руки на груди.

Сестрица, конечно, втихаря с ухажёрами целовалась. Но чтоб я?! Тьфу!

Мне бы убежать, обидеться… Но не хотелось.

Тринадцать зим минуло. Полжизни прожито. Эх, что там впереди?! Да и кто меня ещё на мечах драться научит? Вон он какой упрямый. От своего не отступится. Да и не такой уж противный, если по-честному.

Я поспешно прожевала яблоко, повернулась к Серому и покрепче зажмурилась, приготовившись к самому худшему.

- Очень надо! – нагло заявил мальчишка. И сразу же быстро-быстро лизнул меня прямо в лицо, оставив влажную полоску через обе щеки и нос. Я завизжала и бросилась утираться, покосилась на мерзавца…

Серый сидел рядом и сосредоточенно краснел.

Всё ещё глава 1

А я всё о своём

За печкой надрывался сверчок, навевая дремоту и спокойствие. Любопытный месяц, прикрываясь листьями дубов, подглядывал в окошко, но непослушные лучи выдавали его в потрохами. В пятне лунного света плясала ночная бабочка, то прячась в полутьме, то снова вылетая на видное место, как нашкодившая девчонка, старающаяся незаметно прокрасться к лежанке. Деревья перешёптывались, приветствуя друг друга лёгкими касаниями. Сквозняк от приоткрытой двери делал дом уютнее, а не заставлял мёрзнуть.

У входа, размазывая кровь по кривым доскам, лежал волк.

Когда огромный сильный зверь выглядит беспомощным слепым котёнком, это страшно. Кажется, что ничего незыблемого и вечного в мире не осталось. Не под чем будет спрятаться от дождя, потому что раскидистые кроны могут превратиться в облезлые ветки; нечем будет согревать дома, потому что огонь может потухнуть и не захотеть разгораться вновь; нечем будет напиться, потому что вода может стать песком у самого горла. Но когда этот беззащитный зверь -  твой муж, твоя личная незыблемая стена и вечное крепкое плечо, сама жизнь начинает рушиться, а горестный вой так и рвётся наружу.

Я хотела перетащить зверя к печи, но побоялась тронуть. Волк хрипел, отплёвываясь кровью. Он перевернулся на бок и на миг[vi] замер. Страшная судорога свела тело, волк вонзил зубы в собственную плоть, словно выискивая огромную блоху, клочьями срывал шерсть, топтал ошмётки кожи.

 Терпеть не могу момент превращения. Человека в зверя или обратно -  не важно. Все одно мучительно. Серый просил отворачиваться, когда перекидывается. Я тоже не горела желанием наблюдать жуткое представление, зажмурилась и закрыла уши. Не слишком плотно, чтобы слышать странно успокаивающий скрежет когтей. Звериные поскуливания медленно превращались в человеческие хрипы. Жутко смотреть, но не видеть ещё страшнее…

Звуки стихли. Я открыла глаза. На полу, скорчившись, лежал голый мужчина. Крайне привлекательный голый мужчина, надо признать. Приятно, что мой. Я кинулась к Серому, попутно сдёргивая с полатей покрывало, а другой, более циничной стороной прикидывая, так ли уж необходимо прикрывать столь аппетитные ягодицы. Всё-таки укрыла. А голову - на колени. Перетащить бы мужа на мягкое, но человек весит не меньше волка, а я еще не валькирия[vii] для таких нагрузок. Странное сочетание ужаса и привычки. Не первый раз, чать, а все одно страшно - ну как не превратится? Вдруг так и останется с кривым хребтом и волчьей мордой? Смогу любить-то?

Серый тяжело дышал. Хорошо обращаться перед рассветом, тогда не так больно. Но неспроста муж заявился домой, не поохотившись толком. Будь в гостях другой мужик, и спрятать бы не успела. Хотя какой там мужик? Жену с моим норовом только волк и вытерпит.

Лицо оборотня стало почти одного цвета с волосами. Несладко ему пришлось. Благо, пока зверь становился человеком, ссадины подзатянулись и выглядели лучше. Эдак пару раз отмучаешься, сменишь обличье туда-сюда, и переломанные кости срастутся. Вот только одно другого не стоит. Лучше пару дней примочки поделать да отвары попить – исчезнут раны и с тела, и из памяти. Только коричневеющие пятна¸ похожие на осенние листья, не давали забыть о произошедшем.

- Не смотрела б, - прохрипел Серый, приоткрыв глаза.

- Не смотрю, - согласилась я, внимательно изучая следы побоев. Нарвался милый не на добрых людей. - Встанешь?

- Куда ж деваться? Вёрст[viii] десять отсюда, - муж все еще с трудом говорил, по привычке срываясь на звериный рык, - десяток человек. И дорогу, кажется, знают. Теперь задержатся, поплутают. Да и подлечиться им не помешает. Но все равно придут быстро. Собирай вещи. И... прости, - добавил муж, потупившись.

Он обещал, что больше бежать не придётся. Каждый раз обещал. Это не его вина, знаю. Но я полюбила этот дом. Помнила, что нельзя, но всё-таки... Связки сушёных трав по науке бабушки Матрёны украшали стены. Их тоже придётся бросить. Разве что ольхи прихватить. Зверобоя. Ох, как Серый его не любит! Вот и попотчую вдоволь. Ромашки. Это для меня. От жизни нелёгкой. Ворох заячьих шкурок с собой не потащишь, будут лежать тут незваным гостям на радость. И лоскутные одеяла. Хоть их шить научилась, гордилась, несмотря на кривые швы…

Ничего этого я больше не увижу. Сколько раз на своём веку я уже прощалась с домом, сколько раз зарекалась обживаться, привыкать. Всё одно частичку души оставляла на лавке у печки, предавала любезно впустившего нас домового. Это не первый дом, который я теряю. Но ведь каждый раз надеюсь, что последний.

Глава 3

Одна очень давнишняя осень

По крыше барабанил дождь. То чуть затихал, собираясь уходить, то лупил так, что казалось, ещё немного - и проломит хлипкие чердачные доски. Будто из ведра кто в стены плескал. До чего же, наверное, противно, грязно и промозгло снаружи. А когда в очередной раз Перун громыхает в небе, наверняка ещё и страшно. Я невольно пожалела дворовых псов: им-то некуда спрятаться, негде обсушить мокрые носы. Небось лежат в своих маленьких сырых домиках, спрятав морды от сквозняка, свернувшись клубочком, сберегая редкое тепло… А совсем скоро ждать зимы. Холодной, снежной, как и всегда в наших краях. Я прижалась к тёплому боку, чувствуя вину за то, что у людей заведено греть только свои руки, забывая о чужих окоченевших лапах и хвостах.

Пахло сырой пылью. Приятно, уютно, заставляя до щемоты в сердце жалеть о летних тёплых ливнях, когда тем же духом веяло от провожающей путников дороги. Тропки кривились, не то маня в далёкие дали, не то улыбаясь возвращению домой, а меня так и тянуло слизнуть это влажное тепло с ладоней. И ещё пахло сушёными яблоками. Осталось их едва ли пара мешочков, остальные за лето благополучно потаскали мы на пару с Серым.

Приятель лежал тут же, закинув одну руку за голову, а другой по-хозяйски выуживая из тканевого мешка самые аппетитные дольки. Я пригрелась рядом с ним и потихоньку задрёмывала, строго себя одёргивая всякий раз, когда веки тяжелели: негоже тратить на сон столь вкусный вечер.

- А тебя тётка искать не бу-у-у-удет? – зевнула я.

- А что, - прищурился Серый, - намекаешь, что засиделся?

- Неа. Просто думаю, что, найди она тебя у нас на чердаке, отхлестает поясом. Ночь скоро, а ты дома так и не показался.

- А, - Серый беззаботно махнул рукой, попутно снова запуская её в мешок, - чего с меня взять? Ни ума, ни фантазии – сестрино отродье.

- Это она так про тебя?

- Ага. Хотя про фантазию приврала. Что есть, то есть.

Я хихикнула, припоминая летние проделки. Да, с фантазией у Серого всё в порядке. Стоило ему объявиться в Выселках, количество каверз увеличилось чуть не втрое, а возможности поймать виновников очередной шалости сходили на нет. Если Петька с Гринькой в охотку помогали гонять кур по деревне, то Серый выдавал более оригинальные идеи. Проделки становились хитрее, а соседи разводили руками, недоумевая, как загодя собранная нами репа умудрилась вырасти на кусте смородины (баба Шура потом седмицу хвалилась чудным урожаем). И, в отличие от старых друзей, Серый не бросал соратника, когда пахло жареным. Один раз даже героически выдержал трёпку за то, что мало не до смерти напугали пьянчугу Сидора. Нам достало ума переодеться пугалами и вытанцовывать на поле. Сидор то ли недостаточно принял на грудь, то ли оказался слишком пьян и смел, но решил, что огородные пугала не смеют над ним насмехаться и помчался в погоню. А я, как назло, запуталась в портах не по размеру и растянулась, не добежав до опушки. Мой герой, забыв о побеге, развернулся и бросился навстречу пьяному мужику, чем навлёк на себя праведный гнев всех Выселок, но спас от взбучки меня. За что получил большое человеческое спасибо и возможность залезать на наш чердак через тайный ход под стрехой.

- Хорошо тут, - протянул Серый. - Тепло, уютно. Но знаешь, где в такую грозу ещё лучше?

Я лениво повернула голову, демонстрируя, что покамест не уснула.

- В лесу. Сходим что ль?

Сон как рукой сняло. Шутка ли? Идти в лес посреди ночи, да ещё в эдакую непогодь?!

- Да не боись, - понял моё настроение друг, -  я уже побегал по окрестностям. Там ежели чуть мимо саженки пройти и в ёлки юркнуть, такие деревья растут – шатёр! Вот под них бы спрятаться…

- А чем это тебя чердак не устраивает? Сыро, сквозняки и с потолка капает. Как есть твои ёлки.

 - Ну нет, - разочаровался мальчишка, - под ёлками другое. Устроишься, как зверь в норе. Лежишь себе, дождь слушаешь… А если глаза закрыть, то кажется, что и… дома.

Серый закончил почти неслышно и тяжко вздохнул. Неровно так, словно вот-вот заплачет. Я-то, дура, думала, он меня на очередную глупость подбивает, а друг, оказывается, сокровенным делится. Ну конечно ему тяжело! Покинул родной дом, живёт у вредной тётки, которая его днями не видит и видеть не желает. Серый не рассказывал, почему ему пришлось оставить семью. Обмолвился только, отец умер, а матери уехать пришлось. Я и не расспрашивала, чего клещами тянуть? Захочет - сам скажет. Со временем. А в краткий миг откровенности, когда друг душу открывает, отворачиваться к стенке и храпеть нельзя. Надо в дождь шлёпать в лес, значит, пошлёпаем. Неужто я грозы испугаюсь?

- Мы же, покуда дойдём, промокнем насквозь, - осторожно, чтобы не спугнуть момент, заметила я.

- Не, у меня плащ есть. Отцовский. Здоровенный и воду не пропускает.

Серый подскочил, точно я ему кулёк леденцов пообещала. Подал руку, помогая подняться: ну идём что ли? Я вздохнула, признавая, что подписалась на очередную глупость, и встала.

Протискиваясь в лаз под стрехой, я поскользнулась на мокрых досках и кубарем скатилась в заботливо подставленный приятелем плащ (с вечера притащил, хитрец. Уж не заранее ли задумал подбить на позднюю прогулку?). Ткань и правда оказалась тёплой и, как ни странно, сухой, а места под ней с лихвой достало укрыться обоим. Со стороны мы, наверное, напоминали огромную летучую мышь. Торчащие из-под «крыльев» ноги сразу замёрзли, хоть и были затянуты в добротные кожаные сапоги: папа выменял у торговца, спешившего с ярмарки в Малом Торжке домой, в Морусию.

Выселки построились удачно: аккурат на торговом тракте между соседним государством Морусией и Городищем, столицей нашей Пригории. Посреди тракта стоит Малый Торжок, куда съезжаются ремесленники из многочисленных деревень, спрятавшихся по лесам, и купцы из городов покрупнее – выгоднее торговать. Ни тебе грабительских налогов, ни пошлин на ввоз товаров, да и день-другой пути можно сэкономить, попутно избавившись от страха перед разбойниками, в большом количестве вдруг потянувшихся к столице. А на обратном пути можно продать по деревням мелочь, оставшуюся с ярмарки. Я часто думала, каково это – жить в большом городе вроде Городища? Или того же Торжка, вот-вот готового сравняться с обеими столицами соседствующих стран. Страшно, наверное. Столько людей вокруг… Это в древне про всякого знаешь, кто таков, чем зарабатывает. В городе, говорят, не так: сидит каждый в своей каморке и ведать не ведает, убивец через дорогу поселился али добрый человек. Каждый себе на уме и лишний раз друг с другом не знаются. Смешно сказать, иногда годами живут рядом, а соседа ладно если в лицо упомнят. Вот и думай, хорошо это или нет. Вроде хорошо: если водишься с кем-то, то только потому, что он тебе по душе. В деревне же люб тебе сосед или нет, будь добр, здоровайся, помогай, словом не обидь, иначе хуже будет с недругом под боком. С другой стороны… Теряется что-то. Люди отдаляются, ютятся в своём маленьком мирке и плюют на всё, что вокруг происходит. Ограбили пекаря, у которого днём хлеб брал, и ладно. Главное, что не тебя. А выпечку и в другом месте купить можно. Страшно.

- Ты о чём задумалась? – Серый искоса поглядывал, зорко следя, чтобы с плаща не капало мне за шиворот.

- А ты где раньше жил? Когда с семьёй? – спросила я, не успев выбросить из головы последнюю мысль. Испугалась: мальчишка сейчас нахмурится, помрачнеет, говорить не захочет или, чего доброго, бросит под дождём да обиженный к тётке вернётся.

Серый улыбнулся. Видать, треклятая гроза и правда навевала на него благость. Раньше он отшучивался, когда речь заходила о семье, уходил от ответа, про меня спрашивал. Но сегодня решил заговорить:

- В Городище.

- В столице?! – ахнула я. Нет, я знала, что Серый не из деревни родом, что семья не из бедных и любимого сына злобной родственнице оставили вовсе не потому, что хлеба на всех не хватало. Да и не в самое захолустье отправили. В маленькой, но удобно расположенной деревеньке, мы впроголодь никогда не жили. Но чтобы аж из столицы к нам? – Там же столько народу…

- Столько, столько, - усмехнулся Серый, - ты под ноги смотри.

- И там правда соседи друг с другом не знаются?

- О, ты удивишься! Это ж столица. Там народу каждый день столько бывает - не упомнишь. Разве у корчмаря какого в памяти все задерживаются: ну как захочет кто утечь, не расплатившись? Но они вообще народ особый, почитай, колдуны.

- А… - Я запнулась, не зная, что спросить в первую очередь и втайне боясь, что реальное представление об окружающем мире разрушит моё собственное. - А как там?

- Там… - Серый мечтательно прикрыл глаза, тут же, запнувшись о кочку, едва не расшиб лоб. - Дороги там ровные, – рассмеялся он.

- А… - Я заговорщицки понизила голос: - Страшно?

- С чего бы?

- Ну… народу много. Мало ли кто мимо идёт? Ну как лихой человек?

Серый серьёзно кивнул:

- А мы этих лихих на раз находили. Разнюхать, кто чем промышляет, раз плюнуть. Ну и гнали всякую шваль.

- Вы?! – Я восхищённо присвистнула.

- Ну не мы… папка мой. Вот он да. Его с… эм… друзьями городничий знал и лично просил за городом присматривать. Было время…

Я смотрела на долговязого потрёпанного мальчишку, как на диво дивное. Это ж каким важным человеком его папа был? И почему Серый до сих пор не хвастался таким родичем? Небось быстро стал бы героем местной ребятни. И Петька с Гринькой, при любом случае всё лето задиравшие новичка, первыми просились бы в закадычные друзья. Но Серый почему-то молчал и людей сторонился, из всей ребятни предпочитая общество сопливой девчонки. Приятно, что сказать.

Мальчишка остановился на склоне размытой дождями саженки.

- Жалко, - протянул он. - Гляди, как разлилась. Хотел напрямик, а придётся обходить. Была лужа лужей, а теперь почти озеро. Тьфу! Такое лето жаркое и такая сырая осень, чтоб её!

Обиженно пнул носком землю, сбрасывая ком в воду, по непогоде казавшуюся чёрной.

- Ты что?! Не обижай болотника!

- Кого-о-о-о?

- Болотника. Мне бабушка сказывала, в её детстве тут не саженка, а взаправдашнее озеро было. Потом уже прокопали дорожки, чтоб за каждым ведром для огорода не бегать, что осталось повычерпали. И водяной обозлился, замкнул ключи, закрыл свежую воду. Сидит теперь тут и ждёт, кого бы утащить в отместку за изувеченный дом.

Ляпнула и сразу испытующе глянула на Серого. Засмеётся? Петька с Гринькой стали бы: девчонка, напридумывает всякого… А я не придумывала. Бабка Матрёна говорила много про деревню, про леса, про странных существ, которых она ещё мельком видела, а мы уж не разглядим. Слушать её было интересно и боязно. Я не думала сомневаться, что старушка и правда видела такое, от чего мурашки по коже. Но когда, повзрослев, уже после её смерти, пересказывала услышанное маме и друзьям, все только отшучивались, мол, умнее ничего не выдумала? Серый смеяться не стал.

- И что он, страшный, тот болотник?

Я вздохнула:

- Не знаю. Никогда не видела. Летом-то тут сухо. Правда лужа лужей. Мы играем, воду отсюда таскаем, кому надо. А осенью, если саженка разливается, сюда и не ходит никто – вязко становится, болотисто. Никого покамест не затягивало, но знаешь… Мне не то чтобы страшно, но проверять не хочется.

- Понимаю. - Серый насупил брови. - Тогда обойдём на всякий случай?

Я благодарно закивала. Хорошо в тепле на печи мечтать подкрасться к заветному месту и выследить, как страшный дух выбирается из глубины, хватаясь за камыши, и осматривает свои скудные владения. Оказавшись тут в дождь да в темноте, выяснять, кривду ли баяла бабка, не хотелось. Да и взаправду что-то на том краю саженки выглядывает из воды. Небось дырявое ведро кто кинул.

О том, что ещё пару дней назад, проходя мимо в лес за грибами, я никакого ведра не заметила, я старалась не думать.

- Ба! Вы гляньте, кого ночью из дому вынесло!

Со стороны деревни к нам неслись мокрые и злые бывшие друзья. Гринька всё пытался прикрыться курточкой, но больше злился, чем прятался от тяжёлых капель: ветер захлёстывал струи то за шиворот, то к открытому боку. Догонял его запыхавшийся Петька. В темноте пацаны и сами напоминали болотных монстров, сердитых, скрючившихся, неуклюже хромающих по скользкой тропке. Видимо Гринька, дом которого находился на самом краю Выселок, завидел нас в окно и решил проследить, куда в такой час направились. Кликнул лёгкого на подъём Петьку, и побежали.

- Никак чего нехорошего удумали? – Гринька подходил аккуратно, забирая то вправо, то влево, словно охотился или сам себя накручивал, как злобная мелкая шавка. – Куда нашу девку повёл? Попортить[ix] собрался, покуда родня спит?

Петька, не желая оставаться в стороне, гадливо заржал. Памятуя о дружбе, судя по поведению обиженных мальчишек, уже бывшей, я вежливо поинтересовалась:

- А вам чего тут надо?

- Да уж не за вами шли. Так, гуляли, - заулыбался Петька. Молния на миг озарила лица, и я с ужасом поняла, что подобру-поздорову мы не разойдёмся: мальчишки настроились на драку. Небось напридумывали себе чего-то по дороге, а таившаяся всё лето обида (хотя это мне впору гневиться за предательство) и прогулка под холодным дождём завершили дело, окончательно растравив душу.

- Ты это, плащик-то отдай! - Гринька требовательно протянул руку. - Не дело в чужих краях всякой швали из себя городского строить.

Серый лучезарно улыбнулся:

- Нужен? Забирай! - И не двинулся с места.

Гринька тоже не желал начинать потасовку первым, да и подоспевший к нему Петька уже что-то яростно шептал на ухо, видать, вразумляя. Или строя коварный план.

- Фроська с нами пойдёт, - заявил Петька, - и с тобой водиться больше не будет, понял?

- А Фроську никто спросить не хочет?! – задохнулась от возмущения я.

- А ты вообще молчи, дура. Повертела хвостом и будет. Пошли. К мамке тебя поведём. Хватит уже с этим якшаться. Не нравится он нам.

- Так мне с вами за одним столом не сидеть, - парировал Серый, - не нравлюсь, гуляйте в другую сторону! - И добавил, заметив моё негодование: - А Фроська – вполне умная и самостоятельная и сама вправе решать, с кем под руку гулять.

Я зарделась:

- Ну с умной ты, может, и переборщил…

Гринька, недолго думая, схватил меня за локоть:

- Пошли, сказал! – взревел он.

Серый молча зарядил ему кулаком в челюсть, попутно отбрасывая плащ в лицо кинувшемуся следом Петьке. Гринька взвыл, хватаясь за ушибленное место, оттолкнул меня, а я, со всем возможным изяществом, кубарем скатилась в воду.

Вообще я худо-бедно, но плавать умею. Но когда с размаху плюхаешься в ледяную воду, не понимая, где верх, где низ, руки сковывает холодом, что вовсе их не чувствуешь, когда вдохнуть толком не можешь, из-за брызг и сплошной стены дождя не понимая, вынырнул ты или ещё нет, тут не до умений. Я завизжала, что есть мочи, и замолотила руками. Помню же: саженка, пусть и разлившаяся, едва ли выше моего роста. Стоит успокоиться и выпрямить ноги, и стану аккурат на дно. Но то ли ноги не выпрямлялись, то ли дно юрко ускользало из-под них. Всё, больше дёргаться не могу. Глупость какая! Всю жизнь здесь играли, каждая кочка знакома… Кочка. Я нащупала носком что-то твёрдое и пнула, пытаясь всплыть на поверхность. Твёрдое ушло ещё глубже, но на мгновение толкнуло недоутопленницу вверх.

- А-а-а-а-а!

Серый, чудом раскидавший нападавших, кажется, за единый сиг[x] с разбегу прыгнул ко мне. Я тут же с чувством выполненного долга снова ушла под воду. Друг за волосы выволок утопающую и придерживал за обе руки, лепеча что-то успокаивающее. К слову, куда более успокаивающим оказался его вопль:

- Помогайте, идиоты!

«Идиоты» по традиции припустили к домам, снова побоявшись попасться. Петька позже оправдывался, дескать, за помощью побежал. Когда же у него спросили, чего тогда не привёл, разревелся, пуская сопливые пузыри. Гринька же после этого случая и вовсе вёл себя так, точно это он чуть не потонул, а я его бросила. Но всё это я узнала потом. А тогда…

А тогда я, кажется, начала седеть, потому что за ступню меня кто-то схватил.

Лёжа наполовину в воде, наполовину на суше, которая вовсе и не суша, а сплошь грязюка, увязая в ней всё сильнее, я отчётливо ощутила, как что-то крепко вцепилось и тащит меня обратно.

- Серый, - всхлипнула я, - меня, кажется, кто-то держит...

- Брось, просто коряга. Дергайся давай, - прохрипел он.

- Я н-н-не м-м-могу! - Зубы отбивали бравый танец. Теперь, кажется, не от холода, а от страха. - Оно крепко держит…

- Никого там нет! Давай, пни ногой!

Я тихонько заскулила, осознав, что спасение выскальзывает из мокрых пальцев. Что-то тянуло меня на дно. И это что-то было сильнее, чем два напуганных ребёнка.

- Серый, уходи. Брось меня. Это наверняка болотник, он нас обоих утопит!

- Заткнись.

Я даже не обиделась. Я уже изготовилась встретить безвременную кончину.

- Скажи маме, скажи…

Серый, зарычав, как дикий зверь, тоже сиганул в воду, нырнул, обхватил меня поперёк пояса и, смачно ругаясь, поволок на берег. Я зажмурилась. Гром глотал звуки, брызги становились продолжением дождя, превращаясь в потусторонний водоворот…

Когда Серый всё-таки вытащил меня из воды и прижал к себе, продрогшую до нитки и трясущуюся от ужаса, я уже мало что соображала. Но когда он меня обнимал, глядя через плечо, я отчётливо слышала жуткий писк, от которого кровь грозила потечь из ушей. Окончательно обессилевшая, я упала и забылась.

Глава 4

Милости просим!

Когда мы бежали в прошлый раз, собраться было легче.

Тот дом мне никак не удавалось обжить: тёмный, холодный, он казался вечно пустым и одиноким, хоть и стоял почти на окраине Ельников – деревеньки всего в четверти дня пути на лошадях от родных Выселок. Когда мы нашли отдалённый домик и спросили владельцев (пустят ли пожить за малую денежку?), местный голова чуть не заплясал от радости: владельцем был он, но, видать, не привечал вовремя домового[xi], поэтому так никто здесь и не остался. Дом потихоньку ветшал, утварь, как по сглазу, ломалась одна за одной, а выгнать из комнат злую прохладу не представлялось возможным. Нас и пустили на постой с условием, что избу подправим (бдительный голова исправно ходил проверять, как идут дела), а после уже и об оплате поговорить можно. При таком уговоре мы, конечно, с ремонтом не спешили. Вот и вышло, что изба всегда выглядела полуразрушенной, будто её не чинят, а ломают, одежда так и лежала на лавке в узелке, готовила я упрямо в походном котелке, да и вообще не питала к жилищу особой любви, справедливо полагая, что оно лишь временное. Надеялась ещё через месяц-другой вернуться в родную деревню.

Другое дело этот крохотный охотничий домик посреди леса. Мы наткнулись на него случайно и влюбились с первого взгляда. Аккуратный, утопленный в зелени, почти незаметный стороннему взгляду, он был продолжением леса, а не чем-то чужеродным. Вначале показалось, это деревья кучно растут, и только потом стало видно крышу, присыпанную землёй и укрытую одеялом мха. Зайди мы с другой стороны, наверное, и вовсе не заметили бы хибарки, так удачно спрятавшейся за холмиком. Судя по затхлому духу, встретившему нас, домик пустовал давно. Рассудив, что негоже такому удобному жилью стоять без дела, мы быстренько обустроились. Невзирая на щели, иной раз толщиной с палец, здесь никогда не гуляло сквозняков. Маленькая аккуратная печь с благодарностью приняла первый огонь и с пары поленец обогрела комнату. Неведомый владелец так и не вернулся. Серый предположил, что когда-то тут жил бирюк-охотник, но, видимо, на старости лет перебрался поближе к людям.

Мы сразу полюбили этот дом, приютивший нас почти на два года. А теперь покидали и его.

Я носилась по кухне, как ужаленная, не зная, за что хвататься, набирая полную охапку засушенных совсем недавно трав и тут же бросая, напихивала торбы снедью и одеждой и выгребала лишнее, чтобы бежать налегке… В итоге просто села на лавку и разревелась.

Муж подошёл ко мне (даже его шаги звучали виновато) и молча обнял. Мы оба знали, на что шли. Что не сможем жить спокойно. Но почему каждый раз так больно?! Я всхлипнула и уткнулась в грубую льняную рубашку, чтобы Серый не дай Богиня[xii] не подумал, что я его в чём-то обвиняю. Ему тоже нелегко.

Выплакавшись, собираться оказалось куда легче и быстрее. Я махнула рукой на накопленные богатства. Подавитесь вы этими заячьими шкурами! Прихватила самые нужные травки, чтобы подлечить по дороге мужа, еду: мешочек перловой крупы и остатки вяленого ароматного окорока, схватила румяный, ещё горячий хлеб (смешно помыслить: когда вынимала его из печи, знать не знала, что он будет последним, что я в ней сготовила), покидала удобную (а другой и не было) одежду и набрала флягу чистой воды из ручья уже уходя.  Мы аккуратно притворили за собой двери. Быть может, гостеприимный дом приютит ещё кого-то, кому понадобится не меньше нашего. Я незаметно коснулась дверного косяка кончиками пальцев, стараясь сохранить в памяти ощущение тепла, которое нам здесь подарили лесные духи. Я не надеялась увидеть его снова, как когда-то мечтала вернуться домой. Но, Боги, почему же так больно?!

 

***

К утру мы успели так запутать следы, что ни одна самая обученная собака не найдёт. Не то чтобы сразу перестали спешить: когда на хвосте ватага охотников, излишней расторопности не бывает, но животный страх отступил. Недруги остались далеко в стороне. Наш домик был почти на границе с Морусией и, раз уж в нём нас всё-таки отыскали, решили податься в противоположную сторону – к Городищу. Конечно, пойти по тракту, так удачно ведущему через Малый Торжок прямиком к столице, мы не могли. По крайней мере, пока. Но к проезжей дороге, как мелкие речушки, впадающие в озеро, вели просёлочные почти из каждого селения вдоль границы, так что, рано или поздно, затеряемся в толпе, а там уж само Лихо одноглазое[xiii] не сыщет беглецов.

Путь предстоял неблизкий. На лошадях не меньше двух дней, а пешими хорошо если за седмицу управимся. И это напрямки. Благо, Серый хорошо потрепал охотников и, даже если они вскоре оклемаются и продолжат нас искать, двигаться будут не сильно быстрее. Хотелось бы верить, что ещё и понятия не имеют, куда. Но раз уж почти до соседнего государства не поленились дойти, не отступятся.

Я скосила глаза на мужа. В отличие от меня, тоже вроде как выросшей у леса, он двигался совсем бесшумно. Сразу видать привычного зверя, будь он хоть в каком обличье. Ни единого следа не оставил, ни паутинки не сорвал. А ведь ещё и пожитки волочет, не отнять. Хотя сам идёт-шатается. Тоже мне герой!

- При смерти, небось, тоже тяжести таскать будешь? – буркнула я.

- Ага, - пропыхтел муж. Совсем притомился, иначе бы гадость какую сказал.

Солнца пока не видать, но первые лучи робко выглядывали из-за деревьев, вылавливая и съедая редкие клочья тумана. Мы шли всю ночь. Ноги, отвыкшие от дальних переходов, ныли, выше колен страшно коснуться от боли. Противясь вынужденному посту, желудок требовал внимания.

- Может, привал?

Серый раздражённо зыркнул, и я пожалела, что открыла рот, но бренное тело оказалось категорически против дальнейшего путешествия. Оно жаждало еды и сна, не желая трезво оценивать гонящую нас вперёд опасность.

- До реки дотерпишь?

Я кивнула, давно перестав соображать, где мы находимся, и лишь втайне надеясь, что до воды недалеко.

Речка Рогачка (я помнила её ещё по жизни в Ельниках, совсем рядом текла) одним своим краем упираясь в полноводную Лесну, перечёркивающую соседствующие государства, и вела через всю Пригорию, огибая Городище. Кривые, «рогатые» берега путники не жалуют, те больше путают и задерживают, чем задают направление к столице, поэтому основной тракт расположился через лес. Зато, держась шума воды, можно до поры двигаться, не боясь заблудиться, и забрать в сторону большой дороги только когда она станет совсем оживлённой. Так что Серый вёл нас умно. Но мне было не до здравниц в его честь. Хотелось лечь под ближайшим кустом и помереть. Решив, что столь ценную информацию негоже скрывать от мужа, я уведомила его:

- Сейчас под ближайшим кустом помру!

- Не помрёшь. У меня в сумке свежий хлеб и мясо, а без них ты помирать не захочешь. Надо до Рогачки дойти. Схоронимся между холмами и отдохнёшь.

- Можно подумать, ты сам ещё с ног не валишься. Полдня же вчера бегал!

- Так не зря ж бегал. Утекли зато вовремя.

- Вот именно. Утекли. Уже всё, можно и на боковую.

- Ладно, убедила. Поешь только и спи.

Серый бережно раздвинул частый ивняк, и мы оказались аккурат на вершине пологого склона, у подножия которого текла мелкая, грязная и наверняка очень холодная Рогачка. Назвать этот ручеёк в два прыжка рекой мог разве что карлик. Но чего уж там. Я резво спустилась с холма прямо в объятия маленьким белёсым облачкам тумана. Не успела затормозить и залезла по колено в воду: и правда ледяная!

- Здесь передохнём, - скомандовал муж, заглядывая под пышную крону плакучей ивы, - только костёр разводить не будем. Мало ли.

Я хмыкнула. Собирать хворост меня не смог бы заставить и обещанный кабан на вертеле. Я по-хозяйски порылась в сброшенных сумках, выудила на свет изрядно помятый и уже попахивающий кислым (а нечего горячим заворачивать!) хлеб. Кто б поверил, что эта кривая лепёшка ещё вчера была румяной и пышущей жаром выпечкой, впервые за долгие годы поднявшейся столь удачно. А, и так сойдёт. Серый принял остатки окорока и, неспешно, чем чуть не довёл меня до голодного обморока, взялся строгать мясо.  Ещё и нож столько времени придирчиво осматривал: острый ли? Наконец я блаженно вонзила зубы в свой кусок. Желудок заурчал особенно громко, недовольный, что до него ещё не дошло вкуснятины. Теперь ему долго придётся обходиться пустой кашей да грибами.

- В Городище? – озвучил Серый и без того понятную истину. Если уж нас нашли в глухом лесу, надо прятаться в большом городе.

- В Городище, - подтвердила я, укладываясь вздремнуть. – Ты никому из… наших не говорил, что ты оттуда?

Серый покачал головой:

- Тётка Глаша только. Но из неё слова не вытянешь, сама знаешь. Я думал, нас по городам наперёд искать станут.

- Так, наверное, и искали. Почти три года вон спокойно живём.

- Два, - поправил Серый, - через год из Ельников пришлось уйти. Вот упрямые ж ребята! Столько лет нам покоя не дают!

- Сильно мы им понравились, - хихикнула я.

- Ага. Ты понравилась, - хмуро поддакнул мужчина, - а меня – на воротник.

- Не-е-е, - зевнула я, - какой воротник? Облезлый ты больно. Разве шкуру снять да на лавку у печи кинуть.

Шерсть у волка, на самом деле, была мне на зависть. Не у всякой девки коса такая пушистая да мягкая.

Серый опустил ладонь мне на голову, зарылся пальцами в растрёпанные волосы, запутался в нечёсаных прядях. Да, отрастила я косу за эти годы. А ума, как водится, не нажила. Я блаженно выдохнула, решив и искренне веря, что вот сейчас поднимусь, уложу спать мужа, а сама стану сторожить.

 

А когда открыла глаза, солнце было уже высоко и плескалось в реке наравне с обнажённым мужчиной. Серый брызгался и отфыркивался, умываясь и бодря тело. Я поёжилась, представив, насколько холодной несмотря на (где там солнце?) почти полдень должна быть вода. Вон как кожа посинела! За годы нашего знакомства Серый мало изменился, разве что вверх вытянулся и стричься бросил, оброс по самые плечи. От ножниц нынче бегает, как от огня, дескать, мало ли что я ему отрежу. Всё такой же тощий, плотно обтянутый жилами, просвечивающими сквозь тонкую, по-девичьи нежную кожу. На левом боку виднелся уродливый шрам с толстой кровавой коркой, ещё менее суток назад бывший живой раной. Наскоро наложенную повязку муж снял, бережливо ополоснул и припрятал в сумку. Хозяйственный, чтоб ему. Хорошо, на нём всё заживает как на собаке.

- Доброе утро, жена!

- Доброе утро, незнакомый голый мужчина.

Серый засмеялся и резво вылез из воды. Днём небось станет куда как жарче, особенно пешим путникам, и об утренней прохладе он вспомнит с тоской.

- Не брызгайся! Холодно.

- А ты лучше бы и сама окунулась. Р-р-р-р! Здор-р-рово!

- В отличие от некоторых, у меня нет тёплой шерсти.

Серый глубокомысленно заглянул мне в подмышку, заявил, что, если подождать, будет, и полез за едой. Он чувствовал себя лучше, но всё ещё выглядел очень усталым.

- Ты хоть поспал сегодня?

- Немного. Мне ф-фатит. - Муж поспешно дожёвывал остатки раннего завтрака. - Хорошо бы до вечера Ельники позади оставить. Там две хоженых дороги на тракт, не хочется, чтобы нас запомнили.

- А сил хватит? Тебе бы не спешить. Те… Ну, которых ты потрепал, тоже вряд ли торопятся.

- Вот потому нам и надо как можно дальше уйти, пока время есть. Ничего, могла бы уж и привыкнуть, я крепче, чем кажусь.

Ноги после ночного перехода нещадно гудели и, перетруженные,  обещали к вечеру ещё не раз возмутиться. Я резко откинула отсыревшее одеяло и приготовилась остервенело плескать в лицо холодной водой.

 

***

Денёк оказался на удивление погожим. Если не думать о нагоняющих нас убийцах, а представить, что мы просто гуляем по лесу, так и вовсе замечательным. Карабкаться по холмам вдоль речки было не слишком приятно, зато вряд ли преследователи сочтут нас настолько дурными. Выбирая между бегством в тёплую Морусию и неспешной прогулкой по хожему тракту мы предпочли кривые берега Рогачки. Ну точно дурные!

- Давай-давай! – подбадривал меня муж. - На том свете отдохнёшь!

- Благодаря тебе я могу на нём оказаться куда раньше запланированного, - огрызалась я, взбираясь на очередную кручу. – Как думаешь, по пути будут ещё деревеньки?

- Наверняка. Возле Малого Торжка и Городища много должно быть. Жаль, мелкие. Народ последнее время в города подаётся на заработки. По домам старики да дети остаются. А у них память цепкая. Запомнят и как пить дать сдадут при случае. И ладно бы за вознаграждение, как преступников. Нет, за идею ратуют! Такие одними сплетнями и живут.

Я разочарованно вздохнула.

- Надеялась заночевать в какой-нибудь. Мяса бы в дорогу прикупили. У меня денежка кой-какая есть.

- Ну не вечно же нам по лесам ходить, - сжалился муж. - Давай так: если наткнёмся, зайдём. Я обернусь и в лесу заночую, а ты выдашь себя за какую-нибудь блаженную.

- А чего это за блаженную? – возмутила я. - Я может, буду купеческой дочкой, сбежавшей от нежеланного замужества. Или мужа бросившей, потому что он меня обижает! – И показала Серому язык в подтверждение слов.

- Да хоть земным воплощением Рожаницы[xiv]! Блаженных хуже запоминают и лучше привечают.

Я вздохнула, признавая поражение.

Деревня оказалась на другом берегу реки. Мы бы её миновали, не возжелай я вытряхнуть сучья из волос на вершине одного из холмиков. В поздних летних сумерках было не разглядеть светящихся окошек, зато струйка дыма явственно тянулась в небо серой пуповиной. Я указала на неё пальцем:

- Туда. Сегодня я хочу спать на мягком.

Серый пожал плечами:

- Ври, что ты, наоборот, в Морусию.

- Да уж своим умом дойду!

Как заботливый муж, Серый ответственно помог мне перебраться на другую сторону реки. Странно, что не было мостков, и ни одной тропки от деревни к реке мы не заприметили. Да кто вообще в такой глуши строится? Вокруг лес сплошной, а до ближайшего тракта идти и идти. Впрочем, тропку по темноте мы могли и не разобрать, а мостки наверняка есть дальше по течению. Вытерпев издевательства мужа, с нескрываемым удовольствием накручивающего на меня одну за другой все имеющиеся тряпки (да ни один уважающий себя блаженный в такую погоду не станет в десяток платков кутаться!) и разрисовывающего лицо незаразными, но пугающими струпьями, я решительно направилась к домикам. Серый наскоро освободившийся от одежды и перекинувшийся в волка, теперь смотрел откровенно щенячьими глазами и, люби он меня чуть меньше, точно бы никуда не отпустил.

Тропинки от деревни и правда не было. Всё заросло некошеной, по меньшей мере, с весны травой. Да и деревней селение сложно назвать: три двора, два из которых выглядели заброшенными. Поодаль чернели развалины других зданий. Не то прежде деревенька была крупнее, да обмельчала, не то кто-то сарай затеял строить. В темноте не разберёшь. По-настоящему жилым выглядел только один дом: большой, куда добротнее соседей, из крепких, надолго сложенных брёвен. Из окон едва заметно пробивался свет лучины, а то и печных углей (очень уж тусклый!), из трубы шёл дымок. Аппетитно пахло жареным мясом. Жаль, ветер гнал запах от реки, иначе Серый точно бы не утерпел и присоединился. Я мысленно прикинула содержимое пригревшегося за пазухой кошеля. С десяток медных монет и три серебрушки. Столько же или чуть больше спрятано в сумке, оставшейся у мужа. С лихвой хватит на ночлег и ужин, если местные жители решат содрать денег с бедной странницы, да ещё и закупиться завтра чем повкуснее червивой крупы останется.

Я кокетливо постучала в дверь костяшками пальцев. В ответ на звук в доме что-то упало, покатилось по полу. Послышались торопливые шаги: сначала по комнате – шмыг-шурх, будто кота спугнули - потом в сенях. Кажется, хозяева никак не ожидали гостей.

- Кто тут? – глухой голос у самой двери.

- Сами мы не местные, - затараторила я, - странствующая нищенка, без дома, без семьи, впустите на ночлег, подсобите, чем можете!

За дверью зашебуршало, запыхтело. Открыла старушка, настолько худая и болезненная, что я постыдилась строить из себя побирушку. Поверх древнего, местами в пятнах, платья она накинула цветастый платок, прикрывший грязные редкие волосы, торчащие паучьими лапками.

- Доброго вечера, хозяюшка! Путь в Морусию держу, да с дороги сбилась. Не подскажите, куда мне? – закончила я.

- Конечно, доченька! – обрадовалась бабка, озираясь по сторонам. Крепко же я её напугала! Никак не поверит, что за углом не прячется отряд вооружённых мужиков. – Ты проходи, проходи. Притомилась никак с дороги? Пойдём, я тебя накормлю-напою. Хоть отдохнёшь чуть.

Обрадованная радушием, я переступила порог. В сенях было темно, хоть глаз выколи, под ногами путался какой-то мусор, но не со старушки, живущей в глуши, чистоты требовать. Несколько раз приложилась лбом обо что-то крупное, тяжёлое, вроде засоленного сала. Облизнулась. Всё-таки в тут не бедствуют – удачно зашла. В комнате чуть посветлело, но толком мало что удавалось разобрать: растопленная печь, в устье весело шкварчала сковородка с чем-то мясного происхождения, огромный стол тёмного дерева с трудом помещался в кухне, лавки с накиданными тряпками, да пара дверей в соседние комнаты.

- Гля, дед, кого к нам принесло! – обратилась старушка к лавке.

Ворох тряпок внезапно зашевелился и выпустил росток ладони. Та отбросила с лица накидку и явила миру улыбающегося щербатым ртом дедка. Показалось, бедняга зарос паутиной, но колышущиеся от печного тепла белёсые нити были волосами и здоровенной (ох и гордился небось по молодости!) бородой, уходящей в пододеялье. Старичок словно прямиком из избы рос: не поймёшь, где заканчивается лавка и начинаются оплетённые тряпками ноги. Только по-детски розовый провал рта, алеющий в круге седой растительности, подтверждал, что лицо у дедка самое что ни на есть человеческое.

- Ай! – восхитилось продолжение лавки. - А мы уж решили, что не видать нам больше живой души! – И так радостно рассмеялось, шамкая детским ртом, что я поёжилась и невольно пожалела, что оказалась той самой душой.

- Что стоишь истуканом? – прикрикнул хозяин на жену. – Уважь гостью, на стол накрой. А ты, деточка, садись, садись. В ногах правды нет, это я тебе как на духу скажу!

Седой то ли захохотал, то ли надрывно закашлялся, стукнув кулаком по ногам. Те даже не шелохнулись в ответ на жестокий удар. «Неходячий!» - поняла я. Бедная старушка… Как же она с ним одна-то?

- Вам помочь? – дёрнулась я.

- И думать не моги! Сиди, где села!

Дедок кивнул на лавку рядом с собой. Приближаться к нему не хотелось и я, расценив его жест как приглашение, а не требование, примостилась у противоположной стены, через стол от собеседника.

- Ну, говори, гостьюшка, как звать тебя, откуда и куда путь держишь.

Несмотря на доброжелательность и подходящую, вроде как, к случаю беседу, старик смотрел на меня цепко, точно петлю накидывал. Этот запомнит незваного гостя и вмиг растреплет, спроси кто про странных прохожих. Значит, врать надо хорошо. Иначе у меня и не выходило.

- Я, дедушка, родом из Бабенок, - вспомнила самую далёкую из известных мне деревушек, аж по другую сторону столицы. - Родители померли, брат из дому выгнал, сказал, блаженная я. – Тяжело вздохнула, чать нелёгкое детство пережила. Хорошо, чем больше подробностей, тем скорее хозяева запутаются в рассказе. – Отправилась странствовать по городам и весям. Где копеечку ухвачу, где хлеба кусок. В Малом Торжке от купцов морусских слыхала, что в их государстве сирых да убогих жалеют, без еды и крова не оставляют. Туда и держу путь, да вот беда: дальше своей деревни никогда не уходила и на тебе – заплутала! Набрела на вас случайно, думаю, найдутся добрые люди, пустят на постой. Да тут, я смотрю, один дом только и остался. Как ваш край зовётся-то? И за чью доброту богов благодарить?

- Доеды мы, милочка! – крикнула из сеней хозяйка, - ДО-Е-ДЫ! Уже и не деревня никакая. Никого не осталось…

Старушка, подолом вытирая липкие (уж не в варенье ли? Вот бы сейчас сладенького!) пальцы, и сама присела за стол. Принесённая ею миска капусты манила кисловатым ароматом, и я не удержалась, хватанула свисающую с края морковную нить, с удовольствием захрустела. Бабка проводила морковку голодным взглядом. Верно, вечерять не успели.

- Мы-то уж решили, что и человека живого не увидим до самой смерти. Соседние деревни далеко, за рекой, а мы уже стары для таких переходов. Вот и сиднем сидели туточки, век доживали.

- Да как звать вас, хозяева дорогие? Может, родню вашу где встречу, попрошу из деревни этой умирающей забрать.

- А никак нас не звать, милая. Наш с дедом сын немного тебя не дождался. Вот только-только от нас ушёл… Его не стало, так и звать нас некому.

Старики опечалились, вздохнули. Шутка ли! Единственного сына похоронить! Что с ним могло случиться? Не выдержал, умер от тоски, глядя как мельчает, усыхает некогда богатая деревня, истираясь из людской памяти? Страшное дело, забыть собственное имя, потому что некому больше его произносить. И не ждёт ли нас всех такая участь с годами? Быть может, эти старики приняли то, что мы узнаём после смерти, уже сейчас? Или они добровольно превращались в живых мертвецов, не желая покидать задыхающийся, пустеющий дом? Деревню, которая давно стала бьющимся в агонии животным. Оно извивается и тонет в собственных нечистотах, не в силах ни остановить подступающую смерть, ни ускорить её, знает, но не желает признавать, что конец не просто близок, что он уже настал.

- Ты, старуха, не болтай лишку! Не пугай гостью, - одёрнул её муж. - Лучше давай мясо на стол. Пора уже.

Седовласый облизнулся, предвкушая вкусный ужин, а его жена, всплеснув руками (как это замешкалась?!), подскочила к печке и выудила сковороду на длинной ручке, ловко водрузила её на стол, опять отбежала, наверное, за хлебом. Желудок в предвкушении заурчал, едва я заглянула в посудину. И тут же дёрнулся вниз и резко вверх, отозвался ужасом и тошнотой.

В сковороде лежала аппетитно прожаренная, с золотистой корочкой, ароматная… человеческая рука.

Стол внезапно стал резко приближаться, затылок запоздало хрустнул. Я упала лицом в миску с капустой и провалилась в спасительную темноту, едва почувствовав подступающую боль и рвоту.

Глава 5

Шесть лет назад

И врагу не пожелаешь

Мы с Серым всё-таки добрались до злополучных ёлок. Конечно, мимо саженки я каждый раз пробегала с содроганием. Больше года минуло с того случая, а до сих пор помнила нечеловеческий свист и обхватившую ногу… ох, как же я надеялась, что это всё-таки была водоросль. И светлым летним днём, когда камыши шуршали свою песню на ухо тёплому ветру, когда солнечные лучи, отражаясь от поверхности ровной чистой воды, играли с редким прохожим, невольно притягивая взгляд к глубине, я не обманывалась. Знала, что в воде было что-то. И пусть меня называют глупой девчонкой, верящей бабкиным россказням, больше не подойду к ней ближе чем на косую сажень[xv].

Саженка уже подёрнулась робким ледком. Ещё пара седмиц, и промёрзнет хорошенько. А лучше бы и вовсе насквозь. Выморозила, удушила бы зима притаившуюся незримую силу, я бы ей только спасибо сказала. Хорошо слушать сказки о волшебных существах, прячась за крепкими стенами. Совсем не то, когда ледяная рука хватает тебя за пятку, а чувствуешь, будто в самое сердце холодными пальцами лезет…

Мимо саженки я промчалась лётом. Старалась лишний раз даже не смотреть на тёмную воду – мало ли. Зато в лесу сразу задышала глубже, выпрямилась во весь рост, успокоилась. А ведь про лес мне тоже бабка много чего сказывала, но покамест я лично не столкнулась с озлившемся за неуважение лешим[xvi], а то и самим Волосом[xvii] под медвежьей личиной, знай себе бегала по чаще. Одна ли, с сестрой или с Серым, всё нестрашно. Вот и сегодня не убоялась ни на миг. Осторожно пробиралась через приодевшиеся за ночь белой шубой ветви. Только вчера они были мокрыми, пустыми. Голые деревья тянулись к небу, моля согреть, утешить перед самыми холодами. И небо не оставило возлюбленную землю, укутало теплом, послало снега. Тонкие хрупкие иголки щерились теперь из каждой складки в древесной коре: не попустим, убережём до весны. С неба всё ещё сыпалась крошка, нежно укрывая застывшую почву.

И какой-то мерзавец запустил в меня снежком, спугнув чуткое волшебство.

Я обернулась. Серый стоял на самой опушке, прячась за молоденькой ёлочкой с раскидистыми лапами.

- Растяпа! А если б я волком был? Сожрал бы тебя уже!

- Волки такими подлыми не бывают! Нечего со спины нападать! Будь мужчиной! Подойди и кинь мне этот снежок в лицо!

И подошёл. И кинул. И, конечно, попал. Я, отплёвываясь, погналась за другом, поскользнулась на припорошенных тонким снежком иголках. Серый тут же добавил сверху, превращая меня в сугроб. Я схватила его, дёрнула и тоже укатала – знай наших!

- Ну ты, мать, и дурна!

Я огрызнулась:

- Сам дурак!

- Да я что? Я ж полюбовно! Это я так восторг выражаю. Ты ж меня таки уложила.

Я победно взгромоздилась верхом на Серого, предварительно попинав его ногами:

- Таки уложила.

- Ну, это я поддавался.

- Врёшь!

- Ну вру. Не ущемляй моё мужское достоинство.

- Ладно, не буду. Поесть принёс?

- А то!

Серый утвердительно похлопал себя по карманам. Нда, знай я, что в них наш завтрак, пожалела бы балбеса. Или отобрала бы еду сначала. Устраивать пиры, спрятавшись под еловыми кронами, стало нашей традицией. Мы чувствовали себя не то дикими зверями, не то затаившимися охотниками. Но были неизменно счастливы. До чего же вкусной может оказаться вчерашняя остывшая репа или горсть сухарей, если разделить их с другом, да ещё в уютном тайничке. А уж что говорить о пряниках! К Осенним Дедам[xviii] каждая хозяйка старалась переплюнуть соседку, положить в пироги побольше начинки, не жалеть в пряники мёда. Всякому усопшему приятно, когда его поминают добрым столом. А уж в седмицу перед Мариной ночью[xix] никак нельзя оплошать: ну как осерчает на жадных хозяев и сам явится поучить уму-разуму в ночь когда Белобог передаст Чернобогу Коло года[xx]. И тогда уже не в тёплый Ирий[xxi] обиженный родственник проводит неблагодарных потомков, а в самую Навь[xxii] утащит, врата в неё как раз будут распахнуты настежь до утра: заходи гость дорогой, только потом на себя пеняй[xxiii]! И, что греха таить, многие старались сготовить лучшей снеди не столько для усопших, сколько для живых. Вот окажусь в этом году хозяйкой лучше соседки, может, и правда её какой нечистый утащит, чтоб ей. Нечего моего пса подкармливать, чтоб не лаял. Тьху!

Впрочем, хозяйки всё больше старались не из страха перед предками. Древние ритуалы хоть и помнили, а такие удобные ещё и ревниво соблюдали (а что? Урожай убран. Товары на ярмарке проданы. Если год оказался удачным, до весны можно о хлебе насущном не беспокоиться, знай пеки пироги!), но об истинном их значении мало кто заботился. Куда важнее для хозяюшек было наше маленькое выселокское поверье: та, чьи пироги детвора будет чаще таскать, избавит дом от бед и хворей до будущей весны. Выпечку с пылу с жару выставляли на подоконники, а то и вовсе выносили на крыльцо, вроде как остужать. А детворе радость - угощение! Потому добрая часть орехов, заготовленных с осени, уходила в конце листопада, а дети весь грудень видеть сладкого не могли, наевшись в прошедшие праздники.

- Заметила? В этом году аккурат на Осеннее Макошье[xxiv] воду замкнуло. – Серый кивнул в сторону злополучной саженки. Я-то ещё как заметила! Всё лето ждала хоть тонкого ледка, чтобы не вздрагивать каждый раз, когда начинается дождь.

Серый аккуратно приподнял еловые лапы, пропуская меня в убежище. Запахло старой хвоей. Я прижалась к шершавому стволу, дерево приняло меня в тёплые, хоть и стужа вокруг, объятия. Ветки сомкнулись за спиной друга - занавеску задёрнули. Серый устроился рядом, касаясь моего бедра, достал абы как запиханные за пазуху пряники. Выпечка у тётки Глаши получалась кривая, некрасивая, горелая. Но сахару она никогда не жалела, и чаша на её крыльце пустела быстро. И так только на Осенних Дедов от неё сладкого можно дождаться. Гостей в избу не зовёт, а угощение знай выносит: всякому дом от бед очистить охота. Я хмыкнула и в свою очередь вынула бережно завёрнутый в тряпицу большущий кусок пирога с грибами и жареным луком. После нашей войнушки выглядел он сильно помятым, но ничего. Если друг откажется, сама съем. Уж кому как ни мне знать, что пирог этот самый вкусный на свете. Мама пекла. А её бабушка учила. Быть может, и я когда так смогу. Нескоро, правда.

- Красивый, - соврал Серый, глядя на помятую кулебяку. – Сама пекла?

- Не, мама, - прочавкала я. – Будеф?

Серый, не забирая у меня лакомства, вгрызся с другой стороны.

- Сестра тебе хвасталась? Они с подружками посиделки задумали. На Макошье всех дома держали, угощение готовили, так они теперь хотят. Пойдёшь?

Я помотала головой. Тоже мне, придумали. Перед Мариной ночью хорошо бы две-три предыдущих со двора носу не высовывать, не гневать Чернобога понапрасну, не дразнить. Но что им, птицам вольным, старинные заветы? Бабки наши боялись в такое время лишний раз пикнуть, ну так с чего их слушать? Вот и мне бы забыть о страхах, впитанных с материным молоком, да веселиться с подружками. Я сильнее замотала головой, словно вновь ощутив на ступне ледяные пальцы. Вот ещё. Нечего мне с этими вертихвостками делать. И от нечисти всякой лучше подальше буду держаться. От греха.

- Пусть им. А я не пойду. Мала ещё. И чего мне там делать?

- Как чего? Как водится: прясть будешь. А я кудель тебе поджигать стану, чтоб закончилась скорей.

- Я тебе подожгу! Мама уши за такое надерёт и правильно сделает.

- Это ж я для красного словца! Ну тебе что, объяснять надо, чего на посиделках делают? Посидишь, повздыхаешь, томно в глаза мне посмотришь.

- А чего это сразу тебе? Если Любава с Заряной чего мудрят, так они небось и из соседних деревень ребят созовут. Я и без тебя найду, кому томно повздыхать.

- Я тебе повздыхаю! – в тон мне ответил Серый, показывая кулак. – Мала ты ещё абы по кому вздыхать!

Я рассмеялась: нашёлся ревнивец.

- А как по тебе, так можно?

- По мне можно. Мы уже больше года как…

- Брат с сестрой?

- Тьфу на тебя! Друзья. И я подругу оберегать от всяких ненужных мальчишек должен. Нечего им подле тебя шастать.

- Так это ты меня на посиделки тащишь.

Серый замялся:

- Я ж тебя ни на шаг не отпущу. Вдвоём придём, вдвоём уйдём. Чтоб все видели.

- Слушай, охранник, ты мне со своей заботой загодя всех женихов распугаешь. Ко мне потом и не подойдёт никто.

- Ну так! – Защитник приосанился. – Для того ж и стараемся! А то через год-другой ещё и посвататься кто додумается, чего доброго. Вдруг бедный молодец с тобой не знаком? Да и зачем тебе кто, когда я есть?

Я пихнула Серого в плечо. Мальчишки, что с них взять?

- Нет, правда. Вот он я – надежда и опора. А остальных гони в шею!

- Выискался, надежда, - передразнила я, - распугаешь мне женихов, мама потом со свету сживёт. Обоих.

- Какие-такие женихи?! Лучше меня во всём белом свете не сыщешь!

Серый согнул тощую руку, демонстрируя крохотные пока бугорки мышц.

- Во! – Он с гордостью ткнул пальцем в плечо. – Всех ухажёров заранее распугаю, а потом сам на тебе женюсь! Дай поцелую.

Я, хохоча, уворачивалась, а Серый знай целовал меня в нос, щёки, руки – куда попадал. Да, такой и правда поклонников распугает. Не то что бы они мне были шибко нужны, но Любава говорила, скоро начну задумываться. Наверное, и правда начну. Мы, бабы, все одинаковы, чего уж там. Но пока что в моей жизни был настоящий друг, который в беде не бросал и которого с лихвой хватало.

- Ну что, пойдём деревенских вертихвосток мочёными яблоками закидывать? – Серый так и замер, с радостным физиономией нависнув надо мной. И сразу пригрозил: - А то в нос лизну!

Я заверещала, потянулась закрыться:

- Не надо в нос! Пойду, не убудет от меня!

- То-то же! – довольный Серый, наконец, отпустил меня и вцепился в пряник.

 

***

Сказал бы кто другой, не поверила б, но говорила я с Любавой. Эти глупые курицы задумали посиделки аккурат на Марину ночь. Мол, праздник – он праздник и есть, и бояться его нечего. Намажем лица сажей, одёжу наизнанку вывернем, вот тебе и оберег от нечисти[xxv]. Ой, зря они эдакую глупость удумали. Я было побежала жаловаться маме: мудрая Настасья Гавриловна должна остановить безобразие. Но поддержки не дождалась. Женщина лишь сетовала, что сама старовата для вечерин, а услышав, что я тоже подумывала пойти, чуть не выгнала нас из дому раньше условленного срока.

Любава, обрадованная тем, что невдалая младшая сестра наконец поняла женское счастье и соизволила пойти его искать среди знакомых и не очень парней, разодела меня, как скомороха. Вместо любимых удобных штанов вручила свой старый сарафан: «От сердца отрываю!». Ага, конечно. Небось уже приметила на ярмарке новый, а этот яркий да крепко сшитый – носи не хочу. Вот и догадалась его младшенькой сбагрить, а себе стребовать взамен новый. Из-под зелёного подола залихватски выглядывали сапоги, в которых я бегала на рыбалку. После широких грубых льняных рубах тонкая ткань, обрисовывающая места, которые я привыкла прятать, казалась невесомой. А Любава ещё и растрепала мне волосы, обычно туго заплетённые в короткую пока, не чета сестриной, косичку, чтобы не мешали. Отросшая чёлка с непривычки лезла в глаза и рот, щекотала ноздри. Ну что за чучело?!

- Красавица! – восторженно ахнула сестра. – Хоть сейчас замуж!

- Или хоть сейчас в домовину, - хмуро поддакнула я, пытаясь хоть как-то усмирить пушащиеся непослушные пряди, за что тут же получила затрещину.

- Не дёргай. Так хорошо. Ох и повезёт сегодня кому-то тебя за руку держать!

Я со злорадством вспомнила обещание Серого гонять от меня пришлых молодцев. Это он хорошо придумал. И мочёных яблок надо побольше взять.

Посиделки задумали в избе деда Нафани – большого любителя браги, которую гнал наш папа. Потому старик и не был против толпы молодёжи под своей крышей: сам загодя перебрался под нашу и методично уничтожал запасы горячительного на пару с хозяином дома. Любава в благодарность за подкуп старика обещала до весны безропотно мыть посуду.

- Ну ничего себе! – ахнули от порога.

Серый, оказывается, уже с десяток частей мялся у двери, успев четыре раза отказаться от предложенной кружки со хмельным, причём в последний раз под предлогом смертельной болезни, что ничуть не убавило охоты пирующим.

- Ты это! – Папа поднял палец вверх, привлекая внимание. – Какие, ик, у тебя планы на мою дочь?

- На которую? – хихикнул Серый.

- На эт-ту… - папа перевёл палец в сторону своих кровиночек и попытался зафиксировать его сначала на мне, потом хотя бы на одной из дочерей, а потом и вовсе хоть на чём-нибудь. Палец предательски подрагивал. Мирослав Фёдорович недоумённо посмотрел на него и закончил: - А хоть на какую!

- Влюбиться, жениться, завести десяток детей, помереть в окружении неблагодарных внуков в один день!

Я погрозила Серому кулаком, понимая, что навряд добегу до него достаточно быстро, чтобы успеть заткнуть.

- Мне эт-т-тот малец по нраву! – Расплылся папа в улыбке.

- Детки, не шалите! – строго наказала мать, прервав плач по повзрослевшим дочерям. – И идите уже, а то папа мне медовухи вообще не оставит, а при вас пить несолидно.

Серый приоткрыл дверь, пропуская нас с Любавой. Я не удержалась, пнула его, как только вышли на крыльцо, он же ответил шлепком по ягодице.

- Ну пошли, что ли, ваши посиделки сидеть. - Мальчишка весело сбежал по ступеням. Я спустилась осторожно, стараясь не наступить на треклятый подол, бывший мне длинным на целую ладонь.

- Яблоки взял? – прошипела я.

- Какие яблоки?

- Моченые. Забыл, зачем идём?

- А, успеется, - отмахнулся парень. - Зато хороша ты как! Весь вечер придётся с тебя глаз не сводить.

Я нудела, ругалась и путалась в складках сарафана, из-за чего злилась ещё больше. Но восторга Серого, казалось, ничем не унять, он сиял как новенькая серебряная монета. Никак каверзу какую задумал, а со мной не делится.

 

***

Деда Нафаню выпроводить из дома легче лёгкого: хлебом не корми, дай сбежать от сварливой жены. Нашёлся бы предлог. А вот его благоверная Бояна, боевая бабка, под стать имени, оказалась не так проста. Вредная старуха наотрез отказалась ехать к родственникам или идти в гости, несмотря на щедрые «благодарности», предложенные каждой из заинтересованных семей. Даже новенький вышитый платок, проданный втридорога проезжим купцом нашему голове, не переубедил склочницу. А платок, надо сказать, был ладный: лёгкий, гладкий… Гринька как-то стащил его у папы из сундука: на спор показать, что проходит в колечко. Голова тогда, приметив незапертый ларь с добром, решил, что его ограбили. Платок что? Пусть ему! Но воришку сыскать надобно. Не дело. Голова носился с топором по Выселкам и в каждом дворе требовал выдать ему обидчика. Завидев отца в гневе, Гринька не пожелал идти с повинной и бросил добычу через забор, прямо в свиное корыто. Ценность, конечно, была выстирана и выглажена, но стойкий дух хлева выветриваться не желал, и сей подарок владелец уже не раз пытался сбыть. Но дарить абы кому было жалко, а не абы кто вежливо отказывался. Отказалась и Бояна. Возопив, что она свою волю ни за какие ковриги не продаст, предложи цену хоть сам Чернобог (а она и с ним вздумала бы торговаться), захлопнула дверь прямо перед носом просителей. Впрочем, уже на следующее утро передумала. И согласилась пустить молодёжь вечерять к себе, но при одном условии: дабы беспутники ничего не натворили, она останется следить за посиделками. Я так думаю, что, как всякая любительница сплетен, старуха смекнула, что, оставшись, услышит много интересного. Будет потом, о чём с кумушками у колодца спорить.

Звание главной деревенской сплетницы постепенно переходило к более молодой и шустрой Глаше, а нелюдимость последней прибавляла новостям веса. Бояна такого кощунства допустить не могла и, за неимением правдивых слухов, компенсировала их выдумкой. В прошлом месяце бабки, помнится, всё балакали[xxvi], скинула Любава дитё до родов, али принесла в подоле, да и в реке утопила. Порешили, что скинула. В том же, что сестра вообще была на сносях, никто не усомнился. А на сунувшуюся было оборонить свою честь Любку зашикали, мол, не лезь, куда не просят, нам лучше знать. «Ишь, какая выискалась! Старшим перечит!». Любава тогда седмицу ходила неприкаянная, всё боялась, до матери дойдёт. Ну как поверит? И сотню раз уже себя укорила за то, что вздумала рассказать бабе Софе, кто летом покрал у неё свисающие через забор сливы (Бояна, конечно, божилась всеми богами, что ни единого плода в глаза не видела, прикрывая от соседки фартуком корытце со сладкими ягодами). Позже выяснилось, маме радостную весть сплетницы принесли загодя. Как не порадовать женщину?! Та лишь плечами пожала, да и ушла. Чего дурачьё слушать? Тому и нас с сестрой научила.

Зато вскорости пополз по деревне слух, что Бояна помирать собралась, а дабы обставить сие действо с соответствующим размахом, решила заранее созвать гостей на собственные поминки. Вроде как, когда помрёт, ей с них ни холодно, ни жарко будет, а так приятно. Ну народ и поверил. Пришли: кто с букетом подвявших, как и сама Бояна, цветов, кто с поминальной кутьёй, кто и с пустыми руками – поглазеть.

Нафаня, отойдя от обычного состояния лёгкого подпития только утром перед событием, сгоряча решил, что вправду остался вдовцом. Прижав к сердцу, как великую ценность, запотевшую бутыль, он нёсся сломя голову через деревню, обгоняя процессию слегка удивлённых, но, тем не менее, дежурно хмурых гостей. Первым вбежал в избу, распахнул дверь… и так и остался сидеть на пороге, периодически прикладываясь к заветному горлышку: жена как ни в чём не бывало перебирала хрупкие, рассыпчатые сыроежки. Ох и бранилась же она, когда ввалилась церемониально рыдающая толпа. Чередуя смешки со всхлипами, гости кое-как объяснили Бояне, что пришли её хоронить. Сначала старуха порывалась броситься на самых активных плакальщиков с ножом, потом попыталась сыскать сочинителя байки. Поскольку смеялись все, а не признавался никто, виновник так и не обнаружился. В итоге разозлённая бабка сплюнула под ноги, пообещав кару небесную толпе безбожников, и спряталась за печной занавеской, продолжая оттуда подвывать, стонать и всячески выражать несогласие с действиями изрядно повеселевших и не желающих расходиться поминальщиков. Дед Нафаня, будучи человеком весёлым (а иной с подобной женой долго не проживёт), решил, что идея, в общем-то, неплоха, и, коль скоро гости всё одно собрались, глупо лишать их зрелища. Старик прилёг на скамеечку, чинно сложил ручки на груди, изображая покойника, и с наслаждением выслушивал подобающие случаю речи. Иногда старик хихикал и давал советы тем, у кого язык был подвешен похуже. Провожая скорбящих, «покойник» предлагал повторить событие, возможно, с его женой в главной роли, а бабка Бояна изрыгала брань и только что ядовитой слюной не брызгала. Зато потом целый месяц отказывалась сочинять новые слухи, утверждая, что её творческую натуру никто не понимает.

Посиделки в компании весёлой старушки обещали запомниться надолго.

Любава с Заряной вправду расстарались: отмыли Бояне с Нафаней хату (не то чтобы добровольно, просто старуха заявила, что иначе молодёжь не пустит), сготовили кушаний (слюнки текли от запаха, хотя и наелись все за прошедшую седмицу Дедов от пуза), зазвали молодёжь из соседних деревень. Обычно печальная, тёмная, стоящая особняком избушка источала тепло. Окна вкусно светились в подступивших сумерках, нехотя заглянешь, шагая мимо. Сами красавицы горели румянцем и всё оправляли то волосы, то браслеты, то ленты в волосах. Нарядиться нечистым духом, как предки завещали, никто и не подумал.

- Сыскались, козы быстроногие! – ворча по привычке, распахнула дверь Бояна. – Гости уже собираться начали, а они не торопятся, лентяйки! Вот в наше время…

Старуха обвела рукой вымытую и натёртую до блеска комнату, будто это она, а не напросившиеся девицы, чистила дом. За ломившемся от яств столом («лентяйки», между прочим, готовили!) пока сиротливо ютился лишь заявившийся слишком рано Петька. Бояны он побаивался и вообще готов был юркнуть под стол, но разошедшиеся в ширину за последний год плечи не давали толком развернуться в углу, и парень терпеливо сносил недовольные старухины взгляды и неумолкаемые поношения.

- Подсадил бы! Тоже мне, богатырь нашёлся! Нет бы помочь старой женщине! – пробрюзжала Бояна, пытаясь взобраться на лежанку. Делала она это обычно ловко, чуть ни с разбега, но сейчас демонстративно кряхтела и ворчала, что в собственном доме её на полати загоняют. Петька дёрнулся, задел горшок с киселём (благо, Серый подхватил, а то б бабкиных замечаний на весь вечер хватило), но вредная старуха быстренько забралась сама, чтобы, высунув из-за угла ехидную крысиную мордочку, попенять молодцу на нерасторопность.

Любава с Заряной, как и полагается хозяйкам посиделок, торопились перепроверить, всем ли хватит угощения, сдуть невидимые пылинки с кружек, приготовленных для густого киселя, пахучего сбитня, а там, может, и чего покрепче. Делать нечего. Я присела на скамейку, кивнув Петьке: вижу тебя, но разговаривать не собираюсь. Серый примостился рядом, по-свойски осмотрел стол, выбрал жареную рыбёшку, чтоб корочка была, и тут же её приговорил.

- А вы чего сидите как неродные? – удивился он. – Сейчас народу понабежит, от угощения одни воспоминания останутся.

Петька отвернулся, поджав губы. Сделал вид, что слышать нас не слышит и вообще случайно здесь оказался. Я, чтобы выглядеть взрослой и умной, отщипнула кусочек хлеба и принялась его мять – есть-то не хочется.

Гости собираться не спешили. Немудрено: из окрестных деревень пока ещё доедут. Первыми в дверь ввалились весёлые парни из Пограничья. Привычные к новым людям, они быстро разговорили наших скромниц. Шутки и неизменно следующий за ними смех заметно оживили посиделки. Уже и Петька не жался в углу и даже бабка Бояна похихикивала из-за печки. Девицы вовсю обхаживали пришедших, а я только заприметила, что покрытый конопушками, как иная рыба чешуёй, парень нет-нет, да и посмотрит в мою сторону. И чего ему не сидится? Не поесть теперь спокойно. Вскоре явились три красавицы из Подлесок, одинаковые, словно племенные лошадки. За ними следил хмурый приземистый мальчишка сильно младше других. Следил зорко, будто пёс за курами. Ну как обидит кто? Я не сомневалась, прикрикни кто на его подопечных (сёстры, как позже выяснилось), бросится в драку, не раздумывая, кто там сильнее.

Позже сыскался и Гринька. Негоже сыну головы приходить на вечеринку первым. Это его все ждать должны из уважения. Уважения, прямо скажем, мой бывший друг покамест не заслужил, зато от деревенских с каждым годом всё серьёзнее требовал гнуть перед ним спину при встрече. Первым делом Гринька утвердил у порога две облезлые яблоневые ветки крест-накрест: у Пограничья это значило, что на засядках не рады чужакам[xxvii]. У нас этот обычай хоть и знали, но не следовали, поэтому ветки моментально снесли, не заметив. Гринька не сказал ни слова, посмотрел на веселящихся недовольно. Увидел меня и демонстративно отвернулся. Кивнуть, как Петька, побрезговал. Ну и не очень-то хотелось. Я хмыкнула и сразу выбросила грустную мысль из головы. А Гринька, как потом вспомнили, весь вечер просидел, будто язык проглотивши. Глядел на всех точно денег ему задолжали, да и ушёл в клеть спать.

Гости из Ельников припоздали, да так и не явились. Ясно, холод на дворе, темнеет рано, а от ельников через лес ехать – заплутаешь на раз. А я так думаю, и не хотели особо они приходить. Мы испокон веку с Ельниками за охотничьи угодья враждовали. Уже давно в том лесу зверя никто не промышлял, разве что грибы да ягоды, теперь куда выгоднее торговать, кто чем горазд. Лес со временем стал совсем непроходимым, а Ельницкие всё реже захаживали на тракт до Городища, им к морусской столице сподручней. Так и вышло, что вроде как и соседние деревни, а видимся хорошо если нечаянно. Зато не погнушались заехать Бабенские. Попали к нам по случаю: деревня находилась дальше самого Городища, да взялись ребята зимовать в Морусии, чтобы по весне первыми выгодно продать редкой красоты шкурок беличьих. Те хитрые белки только в Морусии и водились, чуть проходила граница Пригории, зверь как сквозь землю проваливался. Зато красоты был неописуемой и, знамо дело, ценился. Вот мечтатели-торговцы и отправились в путешествие, оказавшись в Выселках аккурат на досветки. А что? И за постой платить не надо и девки красивые. Авось и помиловаться будет с кем.

Словом, гостей набралась полная изба. Хорошо, если половину я хоть в лицо знала, а уж припомнить по именам и не пыталась. Затянули песню, почему-то веснянку. Я недовольно поёжилась, чувствуя себя старой сварливой бабкой: в такую ночь хорошо под одеялом сидеть, да предков добрым словом поминать, а не весну кликать – Мару[xxviii] злить. Но парни смеялись, якобы ненароком обнимая пригожих девок, те отшучивались, не убирая их рук и косясь на печку: смотрит ли Бояна?

Дошли до игр. Были и «Волки и овцы», чуть не заставившие шумную толпу, давно запутавшуюся, кто убегает, а кто догоняет, разнести дом. В маленькой для стольких бегунов комнате сталкивались, спотыкались и больше обнимались в тесноте, чем следовали правилам игры. Был и «Башмачник», принятый без удовольствия после догонялок. Рослого Петьку усадили «шить башмак» в центре комнаты, приговаривать «хорошенькие ножки, примерьте сапожки!» и ловить следующего ваду из хоровода. Ясно, Петька всё старался подстеречь пригожих девиц, но те с визгом разбегались, нарушая порядок (а какая девка когда играла честно?). Наконец, робкие барышни согласились на «Сижу-посижу», а парням только того и надо!

- Братцы, сестрицы,

Примите меня!

Братцы, сестрицы,

Возьмите меня!

Развесёлый рыжий парень вслепую двигался вдоль сидящих по кругу, ощупывая каждого, попадающегося на пути. Завязанные глаза, скорее, веселили его, позволяя поближе ознакомиться с первыми красавицами. Впрочем, пару раз шутники-мальчишки подставляли под цепкие пальцы зады (а нечего наших девок лапать!), хохоча в голос, когда рыжий принимал их за пышные груди и с энтузиазмом обминал. «Иди до нас!», - хором скомандовала толпа и с радостным «Сижу-посижу!» парень уселся на мои колени, принялся угадывать – чьи? Вообще-то, я не хотела играть. Сидела чуть поодаль, стараясь не мешать веселиться другим, но не влезая сама. Но тут уж деваться некуда.

- Так, - не торопился голящий, - ох и острые коленки! – Рыжий поёрзал, заставив меня закряхтеть, хотя следовало задержать дыхание, чтобы не догадался. – Уж не наш ли это башмачник? Хотя нет, с тем так приятно бы сидеть не было.

Вада ещё немного поугадывал, попутно нащупав у меня отчётливые женские признаки и с уверенностью подтвердив, что сидит на коленях у парня. Уличённый во вранье, был с позором и улюлюканьем выгнан из круга, после чего сразу заявил, что игра в сиделки для малышни, а нам надо бы взяться за «Голубков». Парни согласились с мудростью рыжего, изрядно раскрасневшиеся девки, кто от игр и духоты, кто от распитой втихомолку баклажки медовухи, поотпирались больше для виду и тоже согласились.

Первым по счилалочке выпало вадить малышу из Подлесок. Его три сестрицы сразу подобрались и приосанились: вздумай кто посмеяться над любимым братом, они тоже в стороне стоять не станут. Но правила есть правила и смеяться никто не стал. В пару ему выпало сесть самой Любаве. Сестра и не подумала воротить нос, дескать, мал ещё для таких игр. Выпало по жребию – пошла. Сели, как водится, спина к спине и по команде обернулись. Обернулись оба на восток – надо целоваться. Братислав, так звали мальца, уверенно, как взрослый, поклонился Любаве. Молвил:

- Прости, краса ненаглядная, что не голубь тебе достался, птенец. Дай только срок, - крылья разверну, сама удивишься, какого сокола сегодня целовать пришлось.

Любава, не кривясь, улыбнулась и чмокнула будущего сокола в щёку. Мальчишка запунцовел, как рак, схватился за лицо… Потом выпрямился, кивнул и приложился губами к подставленной Любавиной щеке, став для этого, правда, на скамью.

- Как крылья развернёшь, залетай к нам в деревню, соколик, - засмеялась она. - Авось и в другой раз найдётся, с кем в «Голубков» сыграть!

Забыв, что только что строил из себя взрослого мужа, Братислав вприпрыжку бросился к сёстрам и повис на шее у одной, взахлёб повторяя то, что они и так видели. Ох, Любава-Любава! Ещё одному парню надежду дала. А этот ведь упрямый, подрастёт и впрямь сватов зашлёт, что делать станешь?

Каждая из сестёр Братислава успела посидеть на месте вады, а младшая Белава, светлоголовая, как полудница[xxix], и с наивными большими овечьими глазами целовала Серого. Тот в последний миг, правда, отвлёкся и повернулся к девушке щекой, так что поцелуй получился совсем детским, прямо как у Любавы с Братиславом. Ничего, может Серому ещё повезёт, тогда внимательнее будет.

Хохотушку-Заряну перецеловали почти все парни, пока она, наконец, сообразила, что считалочка ну никак не может заканчиваться на ней постоянно и не бросилась в шуточной драке на распорядителя из Пограничья, подыгрывающего друзьям. Её подруга Стася, наплевав на условности, сама выбрала из толпы самых пригожих молодцев, не дав распорядителю сказать и слова, да только, как назло, каждый раз поворачивалась в противоположную от парня сторону, поэтому так и не одарила никого поцелуем. Петька, четыре раза подряд оказывавшийся с ней в паре и каждый раз, волнуясь, поворачивающийся неправильно, чуть было не сломал скамью со злости.

Дошла и до меня очередь, хотя я и надеялась, что бойкий распорядитель Байко меня не углядит. Стоило сесть, как место рядом тут же занял Серый. Вот спасибо, выручил! Целовать кого-нибудь едва знакомого совсем не хотелось. А и знакомого тоже. Играющие было зароптали, мол, без жребия не по правилам, но быстро угомонились. Чего буянить из-за ерунды? Да и я не первая девка на деревне, чтобы из-за меня драку чинить.

- Ты как? – Серый, садясь ко мне спиной, тронул ладонью плечо.

- Стесняюсь, - честно сказала я. – Игры эти…

- Не боись! Я с тобой! Хочешь, прямо сейчас всем объявлю, чтоб к тебе не подходили?

Я засмеялась. Вот уж защитник!

- Среди белых голубей

Скачет шустрый воробей,

Воробушек-пташка,

Серая рубашка.

Откликайся поскорей,

Вылетай-ка, не робей!

Толпа прокричала считалочку. Я наугад повернулась туда, куда уходит солнце. Серый тоже повернулся на запад.

- Целуй, не робей! Вылетай, воробей! – засмеялись парни.

Серый обвёл всех взглядом победителя, точно серебрушку на дороге нашёл. Развернулся ко мне, протянул руку. Зачем-то провёл пальцами по щеке: видать, в саже выпачкалась, у печки же сидела. Я только заметила, как он вытянулся, а ведь и двух лет не прошло с нашего знакомства. Серому пришлось наклониться, чтобы оказаться ближе к моему лицу. Вот дурак, отошёл бы на два шага, удобнее было бы! Я обхватила друга за шею и звонко чмокнула в нос. Парень ошалело заморгал, послышался разочарованный вздох толпы. Я заозиралась, не понимая, что сделала не так.

- Каждому своё, - пожал плечами Серый. – А я вот так!

И перекинул меня через плечо. Я возмущённо замолотила по спине приятеля, но быстро прекратила, смекнув, что задерётся подол. Толпа одобрительно захлопала:

- Так с ними и надо, с девками! Можно я тоже кого посимпатичнее унесу? Разбирай девок!

Молодёжь снова понеслась по дому, а Серый водрузил меня на скамью у окошка и подпёр с другой стороны.

- Чего хмурая такая?

Я пожала плечами:

- Не знаю. Неспокойно как-то. Метель вон начинается.

- А ты торопишься куда? – беззаботно отмахнулся друг. – Я рядом, еды полно. Чего ещё для счастья надо? Ты мне, кстати, поцелуй задолжала.

- Чего это? Я тебя честно и смачно обслюнявила!

- Что обслюнявила, это да. - Серый демонстративно утёрся рукавом. – Научил на свою голову! Вот лизну – будешь знать!

Впечатлившись, я полезла прятаться под стол, но Серый схватил меня за талию, не пуская.

- Сосед, любишь ли соседку?

 

КОНЕЦ ОЗНАКОМИТЕЛЬНОГО ФРАГМЕНТА

---